Только–только дети облепили папочку, только втиснулись на диванчик, разобрались, где чья нога, и папа был такой веселый, и ведь она уже слезла с него, и почти ничего не видно, вон, мама, посмотри–посмотри, а это — это так, это просто размазалось в стоп–кадре. Нет, теперь Зое придется выбираться из–под Лели, перелезать через папу, перешагивать через Машины ноги — не опираясь на стол, не трогая маминых конспектов. И вздрагивать, наступив на ухо Диггеру, и почесывать пострадавшего, а потом одну за другой таскать кассеты для экспертизы. Папа будет озабоченно их разглядывать, чтоб спросить:
— Мама, вот эту детям можно?
— Я сказала, я не вижу мелкие буквы!
Не просто не вижу, я их ненавижу.
— Здесь написано: для всей семьи. Иркин, хочешь комедию для всей семьи? Только не говори потом, что юмор грубый. Что ты хочешь?
— Ничего не хочу. Хочу отдых для всей семьи. В выходной я хочу выходить.
— Вот к чему ты это сейчас говоришь? И куда здесь можно выйти?
Зоя меняет кассету, Леня нажимает на кнопку пульта. На экране появляются два школьника и собачка. Тот, что поменьше, обращается к толстому:
— Убери этого вонючего пса, мешок отбросов! Не то ты будешь долго искать свои зубы в куче собственного дерьма!
Я осваивала Чмутова по телефону и через книжку. Первый способ был как дождь или снег, я не знала номера его телефона и зависела от его звонков, зато второй давал полную свободу. Я таскала книжицу в сумке и могла открыть где угодно, где угодно в двух смыслах сразу: в салоне красоты или у зубного, и на той странице, где захочется. И однажды вечером, в круге лампы, я открыла то, что искала. Рассказ, от которого зашлось мое сердце. Что в нем было? Да почти ничего. Человек засыпает, уткнувшись в плечо жены, после первой близости после роддома, и видит мгновенный сон, даже не сон, а воспоминание во сне. Видит себя двенадцатилетним школьником на боковом крыльце своей школы теплым осенним пасмурным днем. Мальчик видит голые тополя перед школой, низкое небо и затоптанный газон. И жгучее чувство тоски и боли возникает в нем без причины, и мольба о незнании своей жизни, и внезапные слезы раскаянья в том, о чем он еще не ведает, настоящие слезы, живые, проливающиеся в явь через сон.
Я не спрашивала, что художник хотел сказать, я дышала вместе с ним две страницы. Он подарил мне особый миг, миг растворения в творении. Он растревожил, разбудил память о том, когда жизнь еще впереди и все до слез — и вдох, и печаль, и радость. Я думала о нем нежно и бережно, удивляясь себе, ведь раньше не верила в такие чувства. Этот чеховский пожилой господин, что бескорыстно любуется дамой сердца, все понимая, все прощая и даже не желая взаимности — эта мужская литературная роль вдруг подошла мне…
