Но ссор — таких ярких, которые возникают вовсе не под влиянием квартирного вопроса, — у них до поры до времени не было.
И пора эта пришла, когда Марина познакомилась с Валентином Цыпленковым.
Скажу сразу, что история их отношений полна для меня недомолвок и невнятна в главном, но Валентина нет в живых, и спросить не у кого. А Марина — Марина сказала, что этого человека она полюбила.
Полюбила по-настоящему.
Лет ему было тридцать пять.
Он был водителем КамАЗа и жил с женой и дочкой в Конакове.
Познакомились они в 1987 году, и начиная с этого же времени Алексей обнаружил, что буквально во всем раздражает свою жену: не так сел, не так встал, не так прошел.
Маринина версия для мужа — мало уделяет времени ей и детям. Сочинено это было на скорую руку — все знакомые и родственники Краузовых в один голос утверждают, что Алексей все свободное время проводил с детьми и никогда ими, в отличие от Марины, не тяготился.
Есть такие семьи, для которых "не ночевал дома" означает, что с одним из супругов что-то случилось: попал под машину, убит, украден.
Марина же, напротив, узаконила в своей семье это явление, низведя его до совершенно обычного. Алексей то и дело попадал впросак, но ситуацию он не контролировал, потому что Марина снова переехала к матери. Предлогом было то, что умер отец и матери одной трудно.
Жизнь на два дома дает возможность для маневров. И они имели место. Алексей начал догадываться, что у жены появился другой мужчина, но рассказали ему все дети.
Старший сын не справился с собой — его поразило то, что мамина знакомая тетя Таня Бобкова учит младшего Диму называть дядю Женю (вымышленное имя Валентина Цыпленкова) папой.
Какого дядю Женю?
Да как какого?
Который на большой машине ездит. Вот велосипед недавно привез…
Тетя Таня Бобкова и сообщила Алексею по телефону, чтобы не мучился дурью, что у его жены есть любовник и она собирается за него замуж.
Марине пришлось сознаться.
Начались объяснения.
Вглядимся в лица.
Всем вместе, втроем, им суждено было встретиться один-единственный раз в жизни — а это второй.
Она поневоле беспомощна, эта встреча. Я на ней — явно чужая, лишняя. Я знаю это — вот и все, что я могу сказать в свое оправдание. Но встрече этой суждено сейчас состояться, и, может быть, хоть один из оставшихся в живых участников сумеет сказать если не остальным, так хоть себе запоздалое слово — а как назвать его, не знаю. И не раскаяния, и не прозрения — все вместе, и без названия…
