Выходит, он снова разочаровал или обидел Руди, а может быть, и то и другое вместе, Бенедикт никогда не знал этого наверняка. Ему не хотелось думать о Руди, но на душе у него было скверно. Ведь он был многим обязан своему другу.
Тот день был дождливым. Стоял октябрь, а может быть, даже ноябрь. За несколько дней до этого Бенедикта выписали из больницы, была сделана еще одна попытка — и это после двух неудачных — исправить врожденный дефект бедра, усугубившийся из-за вмешательства врачей. Бенедикт знал, что и эта попытка оказалась напрасной. Он вернулся в приют, где жил вместе с другими подростками, у которых не было родителей. Ребята проводили его до школы, помогли подняться по лестнице, учителя пытались сделать вид, что все в порядке вещей: и то, что он вернулся, и то, что ему запрещено пока много двигаться, все шло, как прежде. Потом ребята помогли ему спуститься вниз и, отпуская беззлобные шутки, отвели назад. «Тебе пока не стоит ходить одному», — сказал Бенедикту директор приюта, именно поэтому тот после обеда с трудом спустился вниз и под дождем заковылял по улице.
Кое-как он втиснулся в трамвай, в вагоне люди расступились перед ним, одна пожилая дама встала и предложила ему свое место. Бенедикт едва слышно поблагодарил ее. Когда он наконец сел, у него из рук выскользнул костыль, он пришелся по голове ребенку, сидевшему напротив на коленях у матери, ребенок громко, навзрыд заплакал. Бенедикт как-то неопределенно махнул рукой в сторону женщины, та лишь кивнула и стала гладить ребенка. Перед следующей остановкой он торопливо заковылял к выходу, но добрался до него слишком поздно, дверь в последний момент закрылась, и он остался стоять перед ней, прислонившись к стенке с объявлением, извещавшим пассажиров о штрафе, грозящем им за безбилетный проезд. Бенедикту было жарко, его нижняя губа дрожала. «Обопрись на меня», — сказал немолодой мужчина и взял его под руку. Бенедикт ощутил под пальцами ткань рукава, она пахла сыростью и старой шерстью. Наконец он вышел из трамвая, его почти вытолкнули наружу. Он поковылял вдоль домов, пешеходная дорожка была вымощена булыжником, стук его костылей отдавался глухим эхом.
Какое-то время Бенедикт просто шел вперед, пытаясь забыть о ненавистных ему врачах, директоре приюта, учителях и вообще обо всех доброхотах. Переходя через перекресток, он замешкался, и загорелся красный свет. Водителям пришлось ждать, пока он не доберется до тротуара, один из них успокаивающе махнул Бенедикту рукой. Тот состроил гримасу.
