В сентябре мать записала меня в школу, как Кузнецова Гошу. Это посоветовал ей Иван Иванович. Он наказал нам скрыть по возможности все, что касается Григория Томилина. Дальновидным был старый профессор, прозорливым.
Директриса обрадовалась мне — отличнику и бумаги из прошлой школы как–то не запросили.
После школы я делал что–то по дому, учил главу за главой из поэмы Пушкина «Евгений Онегин» и, действительно, радовал этим мать. Потом убегал на улицу к ребятам. К тому времени наша маленькая шайка научилась довольно быстро перемещаться. Школа еще не знала, какие подвиги совершает их отличник в свободное от занятий время. Однако, я по прежнему ломал голову, как с помощью награбленных денег купить себе приличную обувь. Просто стыдно было ходить в рваных ботинках в школу, и к тому же надвигалась зима.
Некоторое время, зимой я бегал в подшитых валенках. В них ходить на «дело» было не удобно. Ноги росли катастрофически быстро, быстрей тела.
Закончилось первое полугодие. Наш седьмой «Б» класс готовил какую–то программу к Новому году, но я уклонился от участия. Классная руководительница предупредила меня:
— Кузнецов, тебе в апреле исполняется 14 лет, захочешь в комсомол вступить, а от общественной работы уклоняешься. Одной хорошей учебы не достаточно. Хоть бы свою больную мать пожалел.
— Я думаю о ней больше, чем вы думаете, — дерзко бросил ей в лицо.
— Так вот какой ты грубиян, Кузнецов! — удивилась классная руководительница и многозначительно проговорила, — Ну, ну.
Я постоянно думал о новогоднем подарке для мамы, как бы мне ухитриться истратить краденые деньги. Случай скоро представился. Буквально утром 31‑го декабря к нам зашел Иван Иванович. И с его приходом, верней с тем, что произошло накануне Нового 1954 года у меня снова, уже третий раз, начиналась жизнь сначала.
Да, к нам зашел Иван Иванович, он был взволнованным. Оказалось, ему идти на вокзал, встречать внучку. За окном намело сугробы, около сорока мороза, да еще с ветром. До вокзала далеко, транспорта в такую погоду не найти. Мать, конечно, засуетилась. Она отдала Ивану Ивановичу свое пальто, чтобы он надел его девчонке поверх того, в чем она приедет. Собрала какие–то шали. Велела Ивану Ивановичу не стесняться и накинуть еще и одеяло на свои плечи. И наказала сразу с вокзала прийти с внучкой к нам, для обогрева.
Как только Иван Иванович ушел, я без лишних слов принес уголь, раскочегарил печку. Железная плита накалилась докрасна. Потом сбегал за водой и поставил ведро на одну заслонку, а на другую чайник. Мать достала последние деньги и попросила меня купить булку белого хлеба, молока и пряников к чаю. Она не знала, чем мы будем питаться завтра, но по–другому поступить сегодня не могла. Зато у меня были деньги и не малые, которые лежали в угольном сарайчике, в железной коробке. Нужно было их употребить и теперь случай представился. Я взял бидон для молока, побежал, якобы в магазин, послушно опустив у шапки уши, чтоб не отморозить, как попросила мать, а сам зашел в сарайчик, достал 2000 рублей из коробки и минут пятнадцать переждал. Забежав, в дом, прямо от двери радостно закричал:
