Опускалась на копья бамбуковой рощи словно с парашютом. С яблочным треском они вошли, прошли в неё и остались там и отстаивали её, совершенно безучастную, правда, в первое мгновенье немного ворчащую и кривящуюся от боли.
Она не хотела ребёнка. Сначала боялась его рождения, потом забот о нём. Это она виновата, что казённые люди усыпили мой гипофиз.
Я видел, как уходят вверх ровесники. Я тянулся за ними. Судорожно рвался из моих остановившихся костей. Однако всё тяжелеющие гири отравления держали меня, удерживали на месте. Я глядел, как возносятся наверх сверстники, легко и ловко освобождаясь от грузил возраста, оставляя меня безжалостно в моём одиночестве. Я видел, как прорезались их невидимые крылья, на коих возносились они. Я молился о своих крыльях. Но ничего не происходило. Я рвался вверх. Я прыгал, словно кузнечик. Но так и не мог взлететь птицей. Я выпрыгивал из себя, пока не упал и не ударился затылком.
Я разбудил его. Он проснулся и расправил крылья. И я стал преодолевать гравитацию проклятья. Я настиг, догнал оставивших меня в одиночестве. Но я так боялся, что счастье быть таким, как все, продлится не долго, и потому пошёл выше и выше — без передыху. И вскоре ушёл выше иных, многих, выше всех. И снова угодил в одиночество. Так я узнал: нет никакой разницы между верхним и нижним одиночествами.
Позже, правда, Бог дал мне Мила Зину. Он дал мне её для забвения, а я думал, что для любви. Она не спасла меня от одиночества, но отвлекла на какое–то время.
Когда начался этот экстрим со мной (во мне), я думал, что он — мой и только. А когда я оглушённый им, постепенно адаптировался в нём и огляделся, то увидал: экстрим грянул над миром.
Золотые слитки плыли по растаявшей реке.
Ещё!
Бойся течения времени — оно бывает бурным.
Ещё?
Плоды кактуса похожи на баклажан. Чайки кричат, словно дети. Родной язык порой кажется неизвестным.
— Ты меня никогда не хотела.
— Э, что вспомнил!
— А ведь ты меня не хотела, и ребёнка потому и заколола препаратами. Чуть парень карликом не остался.
— Чуть–чуть не считается…
— Если бы не я, так бы и остался.
— Ты!? Причём здесь ты, пьяница!
— Насчёт пьяницы ты несправедлива. Я пью от одиночества. Это не болезнь, а лечение. Так я спасаюсь. И мальчика спас.
— Ты, спас?
— Бог его спас. А просил Его об этом я, каждый день молил.
— Ври больше. Ты и молитв не знаешь.
— Толку, что молитвы знаешь ты?!
— А то, что это я молилась за моего ребёнка, гад ты этакий!
Тут нет любви. Но есть неблагодарность, что ненависти всякой пострашней.
