«Как же ты спас моего деда, Афанасий Шмельков, гвардии рядовой? Как ты его вынес? Ведь ты хилый! Мой дед, он тяжёлый, он же выше тебя!»
«Выше, гораздо выше. Но ты знаешь, я как-то об этом не думал. Я полз и тащил. Я же не мог бросить товарища», — сказал бы Шмельков… если бы мог.
Шмельков стоит без оружия, выставив вперёд левую ногу в большом сапоге.
«Шмельков, на тебе чужие сапоги?»
«Нет. То есть теперь они мои. Мне их дали взамен моих, старых. У меня очень болели ноги. Я их натирал в кровь, они распухли. Вот твой дед и раздобыл мне другие сапоги. Я настелил в них листьев, ногам стало легче».
«А почему ты не пошёл в санбат?»
«Видишь ли, нам всем очень важно было идти вперёд».
«На память о боевых днях», — перечитывает Василий надпись на фотографии ещё и ещё раз.
Василий осторожно ставит фронтовую фотографию на место. Вернётся дед, ещё отругает: «Зачем трогал, что тебе не положено?!»
«Шмельков — не богатырь, а воевал отлично. Правда, на марше — пехота всё пешком, — на марше он уставал, — рассказывал дед. — Мы по очереди несли его снаряжение: вещевой мешок, боеприпасы, автомат. Бывало скажешь: «Обопрись на меня, Афанасий…»
«Если бы Шмельков не смог съехать с горы, — думает Василий, — дед бы не сказал ему: «Эх ты, хиля-миля!» Дед бы ему сказал: «Обопрись на меня, Афанасий, и осторожно свёл бы его с горы по боковой, не скользкой тропе».
ЗА БЕРЁЗОВОЙ РОЩЕЙ — БОЛЬНИЦА
В больничной палате горит ночник, у кровати Алёши Бодрова дежурит сестра. Она меняет Алёше компрессы и смотрит на капельницу. У мальчика уже ровнее пульс, глубже дыхание. Он не спит, он в забытьи.
Только поздно ночью Алёша очнулся. Чей-то ласковый голос пел про коней: «Стояли кони у ворот, стояли кони у ворот…» Пел, будто убаюкивал: «Спи… спи…»
— Мама! — позвал Алёша почти неслышно, одними губами.
Над ним склонилось незнакомое лицо.
— Меня зовут Катя. Я не мама. Я сейчас позову Бориса Сергеевича.
Сестра побежала за доктором. А Алёша ухватился за конскую гриву, и конь понёс его далеко-далеко, мягко ступая копытами.
— Он открывал глаза. Он позвал маму, — уверяла сестра.
Борис Сергеевич взял в свою большую руку — Алёшину, маленькую, влажную, и стал смотреть на часы.
— Молодец! — сказал он. — Теперь пусть спит! — Он тихо прикрыл за собою дверь.
А сестра опять села на табуретку у Алёшиной постели. Она стала свёртывать стираные бинты в тугие валики, а чтобы не задремать, снова запела про коней, которые стоят всю ночь у ворот.
* * *
