Такого поворота событий в Митаве не ожидали. Письмо канцлера приоткрывало столь непомерную глубину российской внутренней политики, что аж дух захватывало. Под всесильным Меншиковым заколебалась почва! Он больше не рассчитывал на расположение к нему императрицы, этой ливоночки, какую некогда вытащил из грязи. Он боялся не устоять, да что там не устоять – сгинуть. Он готовился бежать из России! Надеялся еще, в свои-то за пятьдесят, прижиться на чужой почве.
Живучести светлейшего, конечно, можно было позавидовать, но живучесть его произрастала из русской почвы, из родных суглинков и подзолов. Да и курляндское дворянство вряд ли бы потерпело его властное присутствие. Иными словами, Меншиков пережил свою былую славу – как знаменитый государственный деятель он умер вместе со своим могущественным покровителем.
Но так или примерно так думали окружающие Анну мужчины. Она же из сообщения канцлера сделала иной вывод: петербургские умники обрекают ее на вечное вдовство. Светлейший князь женат. Всем известно, что он любит свою милейшую Дарью Михайловну и никогда не заводит «амуров» на стороне. И, стало быть, ему нет резона брать в придачу к герцогству герцогиню, хоть она и недурна собой и на двадцать лет его моложе.
– Никому, никому в целом свете нет дела до моего счастья! – рыдала Анна, металась небрежно одетая по своему кабинету. – И нигде-то я не нужна! В Митаве чужая. В Петербурге не успела стать своей. В Москве меня забыли. Не за кого зацепиться в России. Не за кого, не за кого!
– Ваше высочество, мы с вами! – в один голос воскликнули Петр Михайлович и Эрнст-Иоганн, а застывший у дверей Стахий то же самое подумал.
– Какая ты опора – пень трухлявый, – взъярилась Анна на Петра Михайловича. – А ты… А ты… Тебя только лошади заботят! – бросила она Бирону. – Да как вы не поймете, мужики, что я детей хочу, законных. Мне нищенство невмоготу! Ведь чулки сама штопаю – срам их служанкам давать.
Она заплакала. Стахию стало неловко. Голос ее, низкий и громкий, что называется зычный, очень не вязался с жалким, детски-старушечьим выражением лица в эти минуты.
– Ну будет, будет, герцогинюшка! – Петр Михайлович вдруг обнял Анну, как обиженную девочку. Бирон при этом покраснел и деликатно отвернулся. Анна выскользнула из объятия, укрылась в огромном дубовом кресле. Древнее-древнее, оно помнило не одно поколение Кетлеров.
– Шутов кликнуть? – угодливо спросил Бирон. – Или сказителей?
Анна промолчала, дулась. Бирон приказал позвать и тех и других. Бестужев отошел вглубь комнаты, к столу, начал просматривать какие-то бумаги. Показывал своим видом, что делу – время, а потехе – час.
