Другую крайность представляют всякие там цветочки–лютики, со слезой намалеванные ржаные пейзажи, сладкая луна над похабным морем, оплывающие свечи с издевательски трепетными огнями. Размазанный по холсту Сидни Шелдон, утеха домохозяйки, мечтающей о карьере дорогой проститутки, нечто просчитанное, усредненное, — дешевое компьютерное фуфло.
А нужную картину я нашел недалеко отсюда, в скверике возле Пассажа, иначе именуемом «плитой», где собираются художники–самодельщики. То есть, пардон, конечно, кто–то здесь наверняка с дипломом и международным признанием (две акварели и гуашь куплены по пьянке залетным шведом), но — не попавший в истэблишмент, неспоймавший конъюнктуру, как собака зубами колбасу — на лету, не вывалившийся всем творческим весом на страницы подслеповатой народной прессы… Помню, на первой странице одной большой газеты читал я подборку культурных новостей, сопровожденную фоторепродукцией. Первая культурная новость была — о выставке живописных работ сумасшедших, я и воспринял репродукцию как работу сумасшедшего: не очень умело изображены какие–то волосатые овалы, да еще и завалены куда–то вбок. Читаю дальше: ба, а вторая–то новость посвящена персональной выставке одного очень известного художника, и на фотографии запечатлен его последний творческий прорыв! (У нас ведь теперь порывов нет — одни прорывы…) Но, в общем, искусствоведы в этом разбираются лучше меня, а я, жлоб и плебей, взял да и купил совсем другое.
Грубый холст, натянутый на рейки, стоял, прислоненный к дереву, прямо в снегу. Рамы не было. На холсте же красовался невообразимый урод, с сизым и зеленым лицом, огромным красным носом–грушей, двумя водоворотами вместо бровей… Урод был грустен, как мужик из «Ностальжи», и держал в пальцах толстенную цигарку, исходящую густым желтоватым дымом. Руки урода были как ноги; ногти на пальцах — широкие, будто деревянная лопата.
— Почем клоун? — спросил я.
— Это «Курильщик», — ответила топтавшаяся под деревом барышня и шмыгнула носом. — Сто тысяч.
Еще она пояснила, что автор — не она, другая барышня, та отошла погреться, кофейку попить. Фамилию я, грешным делом, не спросил. Какая–то завитушка на изнанке холста: поди, разбери. Глядишь, когда и знаменитой станет…
* * *
Представляю, как ядовито издевается, похмыкивая, над моим рассказом какой–нибудь искушенный эстет, тонкий ценитель, сноб в жилетке или в подтяжках. Какие, дескать, клоуны — после Пикассо! И пошла канитель: супрематизм — то, кубизм — сё, постимпрессионизм — еще что–то… И, мол, до чего же это все не ново, пошло, бульварно, избито, приелось, опостылело, обрыдло… Да я же своего «Курильщика» не отстаиваю! Он, может быть, четырежды вторичен, да вообще под трафарет написан, срисован с открытки, — почем я знаю! Но — и это главное! — он мне действительно нравится… Как нравится эта пельменная, в которой мы сидим с тобой, читатель, созерцая из окна милые призраки давно ушедших людей и дней.
