Каждый месяц, каждую неделю, а бывало, и чаще, снедаемая неизбывным беспокойством, она снимала со стены все, что повесила в прошлый раз, а потом вытаскивала гвозди и забивала их в другие места, так, чтобы картины, фотографии, ринграф, алебастровый ангелочек сложились в новое созвездие, создали новый порядок, о котором было известно, что все равно он ее не удовлетворит.
Тяжелый сапожный молоток не раз отказывал матери в повиновении, штукатурка с истерзанной стены отваливалась целыми кусками, дырок от гвоздей становилось так много, что их уже не удавалось заслонять, денег на ремонт квартиры не было, так что, когда мать окончательно обезображивала свою комнату, отец покупал несколько килограммов гипса, одалживал у дворника стремянку, раздевался до трусов, надевал на голову бумажную пилотку и затем долго латал и — как говорил специалист из бригады Войтека — «причесывал» стену, что с каждым разом давалось ему все с большим трудом.
Я стоял у стены в комнате матери и смотрел на ее старое кресло-кровать, которое, когда его раскладывали на ночь, проваливалось при каждом неосторожном движении, если мать заранее не запихивала в деревянный ящик для постели все свои альбомы и коробки с фотографиями.
На прикроватном столике под лампой, рядом с очками в потрескавшейся и многократно склеивавшейся оправе, лежали две книги, с которыми мать не хотела расставаться.
«Избранные стихотворения» Казимежа Вежинского и роман чешского писателя «Ромео, Джульетта и тьма». Стихи я подарил матери на Рождество, последнее Рождество, которое мы провели вместе. Роман она купила себе сама, когда я был еще маленький. Фамилия автора упорно ассоциировалась с молитвой «Отче наш», но было в ней и что-то забавное: Отченашек. Ян Отченашек.
Всякий раз, когда мать читала роман, она не могла удержаться от слез — впрочем, даже и не старалась. У меня создалось впечатление, что она читает Отченашека специально для того, чтобы поплакать, а плакала она над этой книгой так горько, что я долго боялся даже туда заглянуть. Когда впервые осмелился, мне было двенадцать лет. Я ничего не понял. Почему Джульетту зовут вовсе не Джульетта, а Эстер? Почему она часами сидит в шкафу и не выходит во двор с мужчиной, который ее полюбил? И почему люди из дома, где она живет, хотят, чтобы она оттуда убралась?
Однажды, когда я взял в руки роман Отченашека, из него что-то высыпалось. Мать засушивала в книгах полевые цветы, и в первый момент мне показалось, что это лютики или васильки, но, нагнувшись, чтобы их подобрать, я увидел маленькие бумажные звезды с одним написанным посередине словом — JUDE
