В чем основная проблема героя? Он сам усматривает ее корни в своеобразном изъяне, каковым, по его мнению, является незнание иностранных языков. Несмотря на десятки попыток, ни одним из них он так и не сумел овладеть. Однако это — явная метафора гораздо более серьезного душевного недуга.
Незнание языков и, как следствие, невозможность общаться с иностранцами (то есть с «миром») — символ отсутствия средств выражения, неспособности к коммуникации и экспрессии. Герой, хотя родным языком владеет более чем бегло, в определенном смысле немой. Он не может выразить самое главное — себя.
Естественно, возникает вопрос, в чем причина такого ступора. Что мешает герою «Всех языков мира»? Мучительное, «онтологическое» ощущение, что «лжет голосу язык, а голос — мысль обманет»? Или что «нет взаимопонимания там, где нет инструментов взаимопонимания»? Или что «нельзя выразить себя, ибо неизвестно, что такое «я», если нечто подобное вообще существует»? Нет, в данном случае дело не в такого рода универсалиях — причина тут не «философского» и не «антропологического» свойства. Речь идет об исторических, политических, семейных обстоятельствах. И самый глубокий пласт «обструкции» — история отечества героя (до его рождения), в которую вплетены судьбы членов его семьи. А это означает: разделы Польши, ссылки в Сибирь, национально-освободительные восстания, расправы с повстанцами, гитлеровская оккупация, лагеря, потеря имущества и многих близких людей (от которых остаются лишь фотографии).
Следующий пласт — современная история, разворачивающаяся на глазах самого героя, иными словами — мир Народной Польши. В свою очередь, ее приметы: обездоленность, бедность, постоянный абсурд и вечные унижения. Презрение, глупость, злая воля. Торжество посредственностей.
И, наконец, третий пласт — отношения в семье, дом. И тут ситуация далека от идиллической. «Родители, сколько себя помню, никогда не жили в согласии» — сообщает рассказчик в конце первой главы. В его родном доме царит непреходящее напряжение, атмосфера фрустрации. Разочарованность, взаимные претензии, серость и безнадежность. И опять же, за объяснением такого положения дел, кажется, следует обратиться к Истории.
Все эти, крайне сложные обусловленности приводят к тому, что герой Ментцеля превращается в «человека скованного», подобного герою Гомбровича[2] (и самому писателю), который — правда, Антоний Либера по другим причинам — тоже словно бы парализован, неспособен вести себя естественно, не может себя выразить, отчего становится закоренелым мизантропом, отчаянно ищущим свою Форму.
