И кроме того, изрядный запас бескорыстной польской зависти, которой потом, дабы меньше меня терзала, я щедро наделял персонажей своих пьес, к примеру, Блошку из «Антигоны в Нью — Йорке». С этим мелким пройдохой, воспринятым многими критиками с берегов Вислы как дешевую и поверхностную карикатуру на поляка, у меня, к сожалению, было кое–что общее. Никак не пойму, когда и где я этой завистью заразился. Уж наверняка не от родителей.
Я занял свое место у окна, рядом села хорошенькая англичанка, тоже вроде бы погруженная в свои мысли, так что, пока то да се, познакомиться мы не успели. Самолет «Пан — Американ» немного покрутился по летному полю, обошел «Конкорд», испанскую «Иберию», встал в очередь сразу за «Люфтганзой», но намного опередив «Китайские авиалинии», и пять минут спустя начал взлетать, то есть удаляться от британской земли не на шутку. А я не на шутку сдрейфил. Что, если права была та редакторша из «Фламмариона» вкупе с польскими критиками, у которых я прослыл завсегдатаем кафешек и писателем местного значения, «специалистом» по золотой молодежи и плейбоем, а посему за границей мне вовсе не на что рассчитывать?
Как ни крути, а в Польше у меня были и популярность, и свои привилегии. Из–под прилавка, украдкой, девушки продавали мне французский багет, на Беднарской и Краковском Пшедместье я знал каждую ступеньку и каждую подворотню, а язык у меня подвешен так, что я любому мог заморочить голову. Чем дольше я летел, тем все большие сомнения меня охватывали: туда ли я лечу и стоит ли мне лезть со своим рылом в Америку с ее демократией.
На отсутствие собственных писателей они там не жалуются, да еще по Нью — Йорку и окрестностям толпами слоняются профессиональные жертвы диктаторских режимов разных стран. Не говоря уже о русских писателях–диссидентах, таких, что аж страх берет. Достойных наследников Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя… Вряд ли после Солженицына, Бродского да хоть бы и Аксенова найдутся желающие выслушивать мои жалобы. А ну если лед тронется еще и в Чехии? Или в Венгрии? Вот такие мысли, не лишенные патриотической подоплеки, обуревали меня. Но так или иначе уже было поздно. На всякий случай я начал повторять про себя заповеди свежеиспеченного эмигранта, которые какой–то доброхот записал мне на бумажке.
1. Если окажешься в нужде или отчаянном положении, не помышляй даже соваться к своим соплеменникам. Никто пальцем не пошевелит, а добить добьют с удовольствием.
