Разумеется, в Гринпойнте сильнейшее расслоение. Есть старая эмиграция, та, что когда–то по сто долларов скупала дома, цена на которые взлетела теперь до полумиллиона, есть владельцы ресторанов, магазинов, торгующих спиртным, директора кредитных союзов либо польско–славянского центра. Есть свое телевидение, транслирующее новости с Польсата[28]. Полно банков. Тут как–то обанкротился банк, в котором большинство поляков держало деньги только потому, что его владельцем был свой человек, земляк, и давал самый высокий процент. Так вот, никто, оказывается, не знал, что вложения должны были быть застрахованы, а они не были. Ну и произошло несколько самоубийств. Одна старушка, которая потеряла все, что скопила за жизнь, перебралась в парк. Нашлись такие, кто последовал ее примеру. Остальные погоревали–погоревали и устроились еще на одну работу, дабы возместить потерянное. И еще более рьяно стали искать виноватых. А когда грянуло 11 сентября, поляки с Гринпойнта из чувства солидарности тотчас объявили бойкот арабским магазинчикам, торгующим табаком и газетами. Дальше — больше: когда на гастроли в Америку приехала рокк–группа «Казик живьем», перед началом концерта вожак скинов Пивница объявил: «Концерт только для поляков, пускай евреи лучше добровольно выйдут из зала». Несколько человек вышли.
По–настоящему хорошо в Гринпойнте только Четвертого июля, в День независимости. Поляки и презираемые ими пуэрториканцы собираются вместе на берегу Ист — Ривер, потому как отсюда лучше виден праздничный фейерверк. И все тогда у них наконец как у людей.
Когда коровы возвращаются на скотный двор, то сперва в коровник заходит самая старшая, потом помоложе и т. д. Последними идут телята. Во всяком случае так было когда–то. Одно из первых проявлений коровьего бешенства — нарушение иерархии, то есть порядка, и воцарение всеобщего хаоса. Коровы толкаются, телята лезут вперед и т. п. Так, кстати, начинаются революции. Но подобная неразбериха в наше постреволюционное время с его господством четвертой власти, когда общечеловеческие ценности окрашены цинизмом, только возрастает, приобретая всеобъемлющий характер.
Часть критиков в разных странах находят то, что я пишу, натуралистичным, иные же считают сюрреализмом. Похоже, правы и те и другие, поскольку в начале XXI века отличить натурализм от сюрреализма все труднее. То, о чем я пишу, происходит в реальном мире. И настолько реально, что выглядит подчас ирреально.
