— Нож у вас есть?
Ножик для грибов у меня всегда был с собой; я тут же протянул его ей.
Но она отмахнулась.
— Я не дотянусь, ступайте вы. Срежьте его поскорее.
Полумрак, стоящий в сарае, рассекали, словно блестящие лезвия, полоски света, падающие сквозь побитую градом драночную кровлю. В этих полосках покачивалась на веревке тень Северина Спиридона; на шее у него все еще болтался бинокль. Он был бос, от его расслабленных ног пахло резиновыми сапогами.
— Шевелитесь! — прикрикнула на меня Изольда Мавродин. — А то подумают еще, это я сделала.
Я вошел в сарай, вскочил на край яслей и одним движением обрезал веревку. Северин Спиридон рухнул на покрытую сеном землю; в падающем сквозь крышу свете видно было, что изо рта у него еще идет парок. Я опустился рядом с ним на колени, растянул кожу у него на лице и припал к его рту. Я вдыхал в него воздух, втягивал свежий, снова вдыхал, снова втягивал, вкладывая в это занятие всю душу; я продолжал это до тех пор, пока не почувствовал, что и он начинает слегка покашливать мне в рот. А когда у него затрепетали веки, я принес ведро воды и обрызгал ему лицо, шею; ведро я оставил там же: когда очнется, пусть рядом будет вода.
Кока Мавродин все это время прохаживалась перед избушкой.
— Я вам что велела? Срезать, а не целоваться с ним. Что это вам пришло в голову?
— Я только попробовал.
— Но вы же его воскресили!
В кухне заливалась лаем собака Северина Спиридона. Пройдя мимо сапог в воротах, мы вышли на тропу, пересекли луг и приблизились к вездеходу. По дохлой вороне, валяющейся на брезентовой крыше, ползали какие-то блестящие осенние жучки. В воздухе, тягучая, как крик диких гусей, летела блестящая паутина; под кручами Добринского хребта, словно отрывистые аккорды кларнета, курчавились облачные комочки.
— Как хотите, а я должен сейчас закурить, — сказал я. — Если торопитесь, то не ждите меня. Спущусь сам, я знаю, как спрямить путь.
Кока Махмудия села за руль и захлопнула дверцу, а стекло рядом с собой опустила.
— Часто здесь люди такое выкидывают?
— Пока не очень еще вошло в моду.
— Вот что я вам скажу: чтобы вы мне покойников больше не трогали.
— Если останусь, обещаю не трогать. А если нет, то за себя не ручаюсь.
— Зарубите себе на носу: коли человек помер, его дело — больше не шевелиться.
Окурки, которые я регулярно собирал возле казарм, я носил с собой в кармане, в жестяной коробочке. Выбрав один, потолще, я сунул его в мундштук. Поскольку машина не трогалась, я стоял, опершись на капот, и торопливо затягивался дымом. Оттуда я видел, что Северин Спиридон перевернулся уже на живот и лежит у порога сарая, приподнявшись на локтях. Слюна его еще не высохла у меня на лице.
