. Потом какое-то время он живет у Хуго Балля
[231] на горном пастбище в Тессине; зависимость от морфия заставляет его вступить в контакт с криминальным миром; над ним учреждают опеку, жизнь его проходит между больницами, психиатрическими клиниками и тюрьмами; собственный отец помогает ему — какое варварство! — устроиться в Иностранный легион.
Далее следуют два года в Марокко: время более тяжелых болезней, но и знакомства с иноземными ядами, иноземным трансом, иноземным восприятием времени (позже обо всем этом будет рассказано в романе «Гуррама»); потом, отпущенный из Легиона из-за сердечного заболевания, Глаузер живет в Париже, работает на угольной шахте в Шарлеруа, возвращается наконец в Швейцарию: и опять морфий, психиатрические клиники, попытки писать. Однажды он даже становится садовником, тихо работает в уединенных плодово-ягодных питомниках, пока наркотическая зависимость не заставляет его снова вступить в конфликт с законом. «Вахмистр Штудер» — квинтэссенция его творчества: роман, на первый взгляд, очень простой, но в котором, если долго к нему присматриваться, раскрываются все новые глубины, как происходит и со знаменитой фотографией улыбающегося Глаузера, этим пугающе-притягательным изображением. В 1938 году Глаузер умирает, в сорок два года, в приморском местечке Нерви, накануне своего бракосочетания с женщиной, которая когда-то ухаживала за ним в клинике, как сиделка, — смерть, какую мог бы придумать Хорват[232].
Невероятное искусство языковой редукции, благодаря которому каждое слово Хорвата (с которым у Глаузера действительно много общего) словно обретает собственное сияние, швейцарскому автору не свойственно. Иногда даже кажется, будто Глаузер выражает свои мысли излишне отчетливо, желая облегчить задачу читателям. При этом ключевые для понимания целого эпизоды могут быть описаны настолько скупо, что к ним придется возвращаться по нескольку раз. Например, попытка бургомистра сблизиться с одной молоденькой девушкой (событие совершенно незначительное) упоминается вскользь и поначалу кажется всего лишь тонкой, как волосок, трещинкой на белой стене; однако со временем становится очевидно, что эта трещинка переходит в другие трещины, а те, в свою очередь, включены в разветвленную сеть щелей и разломов, которые пронизывают все общество и не видны только потому, что скрыты многочисленными слоями штукатурки.
Именно к сфере социальной диагностики относится второе значительное достижение этого романа. В романе есть убийство и есть преступник, но нет единственного злодея, после устранения которого целое снова могло бы стать здоровым. Поиски правды, осуществляемые вахмистром Штудером, приводят не столько к обнаружению «плохих людей», сколько к осознанию экономического упадка — кризиса 1930 года — как определяющего для всех событий фона. При этом обнаруживается и характерная для Швейцарии властная надстройка, основанная, снизу доверху, на тесных личных контактах, на переплетении отношений между официальными представителями каких-то организаций и просто влиятельными лицами, между бургомистрами, парламентариями, банковскими советниками, высшими офицерами; часто чиновники сосредотачивают в своих руках по нескольку должностей, они связаны взаимными коллегиальными обязательствами. Они помогают друг другу без лишних слов, такая помощь надежна и осуществляется «из-под полы». А расплачиваться за всё, в случае конфликтных ситуаций, приходится маленьким людям: именно они становятся «козлами отпущения», прикрывающими неблаговидные поступки уважаемых граждан. Ни один швейцарский автор, кроме Глаузера, не сумел поставить этой ситуации столь точный диагноз, подкрепленный подлинно демократическим гуманизмом; не сумел даже Дюрренматт, хотя, основываясь на опыте Глаузера, он разработал свой вариант образа Штуцера — образ комиссара Берлаха. Глаузер — человек острого ума, интеллектуал — больше половины жизни провел среди мелких преступников: людей, со всех точек зрения, убогих; он, как и они, неоднократно представал перед судом и оказывался за стенами исправительных заведений — но при этом обладал совершенно иными, чем у них, знаниями о мире и о себе. Потому он и умел с такой проницательностью вскрывать взаимосвязи между экономикой и моралью.
