Земля Гай | страница 21



Панасенок любил работать. Но одно дело — гнуть спину и видеть результаты своего труда, другое — видеть что–то странное, не сообразующееся с расчетами и мечтами. Не один десяток лет он старался, наращивая и накапливая, складывая и умножая, но как–то оно с чего начал, все то же и оставалось, не менялось, застыло все давно, закостенело, и вновь купленные коровы оказывались не хуже и не лучше забитых на мясо. Техника ветшала, доски в сараях рассыхались, да кабысдох на цепи все реже и натужнее лаял, а больше лежал где–нибудь незаметно и одиноко, не спал, а так, пребывал где–то в своих собачьих грезах. Да и сам фермер за эти годы не молодел.

Это поначалу ему казалось — надо больше! Больше работать, больше держать коров, больше сажать, больше продавать и больше откладывать денег. И все это

будет — после коллективного, общего, ничейного хозяйства — свое, собственное, своим горбом нажитое. Виделись Панасенку поля и поля до самого леса на горизонте, распаханные, унавоженные, засеянные: идешь по ним ранней весной — сырая, только что проснувшаяся земля липнет к сапогам, прихватывает за ноги, играя, и идти тяжело, и ветер продувает насквозь, не выстуживая, а раззадоривая еще трудиться, еще уставать и потеть, чтобы было право идти вот так по своей земле, брать ее в руки, мять, пропускать сквозь пальцы и радоваться.

А весной в полях — серые журавли. С длинными тонкими, как ивовые прутики, ногами, с длинными клювами. Большие, никчемные, в отличие от куропаток и глухарей, а вот ведь, глядишь на них, и тоже что–то в душе шевелится. Ходят они по земле так же, ноги у них проваливаются, и земля прилипает, и тоже у них есть право ходить по земле…

…Впрочем, Панасенку хотелось и денег. И хотелось не меньше, чем всего остального. Денег, машину новую, технику, скважину пробурить во дворе, чтобы насос воду качал в дом, яму–септик вырыть, чтобы с помойными ведрами не бегать — чтобы жить по–людски, — разве это такое страшное желание? Чтобы детям в городе можно было помогать, чтобы приглашать их к себе не стыдно было — что, не понятно? Искал фермер, выжидал, рассчитывал, силен не бухгалтерскими познаниями, а вековой крестьянской хитростью: вот он, прост как на ладони, весь нараспашку, а поди узнай, сколько у него денег в кармане… Э-эх, живем — не мотаем, попадешься — обротаем.

Простое человеческое счастье… А бывает — не простое? Или — не человеческое? Зачем люди живут на свете? Кой смысл вообще всего этого — мельтешения, суеты этой, дум и надежд, радости и отчаяния — качелей этих, не тобой выдуманных? По молодости высоко взлетают качели, подкидывают, поднимают надо всем, перетряхивают все внутри — и жив ты еще, жив еще, курилка старая, живешь и дышишь, не только выдыхаешь, но и вдыхаешь полной грудью на взлете. Взлетаешь — знаешь, конечно, что, взлетев, только и будет тебе — вниз, но знаешь также, что, упав, отчаявшись, снова все простится тебе: подкинут, встряхнут, покажут все это сверху — вот оно какое! И красивое же, черт побери, красивое…