— Дорогой мой! — воскликнула мать. — Да как же ты похудел и какая на тебе грязная форма!
Насколько мне помнится, отец выглядел каким-то робким. Он все время посматривал на меня с любопытством и даже с некоторым уважением, как на незнакомого человека. Ему явно не терпелось узнать, участвовал ли я в боях. Сначала я не понимал, почему он придает этому такое значение, но потом узнал: оказывается, чего только не рассказывали другие отцы о своих сыновьях! И отец и мать постарели и стали как-то меньше, зато Мери оказалась совсем взрослой — высокой, смуглой и довольно хорошенькой.
— Гарри, — спросила она, — а ты убил хоть нескольких немцев?
— Конечно, — ответил я, и, по-моему, это был первый и последний раз, когда Мери действительно гордилась мной. — Я даже получил крест «За боевые заслуги».
Я чувствовал себя несколько пристыженным, упоминая о своей награде, но сделал это только из желания доставить им удовольствие. Поднявшись наверх, я отыскал в скатке своих вещей орден и приказ, завернутые в грязные носки, и отдал матери.
— Поймите только, — сказал я, — что в действительности всем этим наградам грош цена. Лучше, если вы от меня узнаете об этом, чем где-нибудь на стороне. — Теперь я должен был продолжать разговор, раз уж начал. — Сейчас я покажу вам, как было дело, дайте карандаш и бумагу… Мы находились вот тут. — Мне претило вести с ними подобный разговор и почему-то напомнило о Боджо в поезде. — Мы находились вот здесь, через реку, а они располагались вот тут и вот тут…
Меньше всего мне хотелось думать о войне, оживлять связанные с ней воспоминания, вновь и вновь заново переживать прошлое. Я не хотел, чтобы моя жизнь остановилась на тех днях. И если все же я заговорил о войне, то лишь для того, чтобы семья осталась довольна мной: в сущности, только это я и мог сделать для моих родителей. Сомневаюсь, что мне удалось бы вернуться в Нью-Йорк и снова встретить Мэрвин Майлс, если бы не орден.
Теперь мне предстояло сказать о своем решении и раз и навсегда покончить с этим делом. Мне было бы значительно легче начать неприятный разговор, если бы я не знал, как родители, особенно отец, отнесутся к нему. Я хорошо помню, где стоял я и где он. Я могу даже нарисовать это, если у вас есть под рукой карандаш и бумага. Разговор происходил наверху, в библиотеке. Я стоял вот здесь, а отец вон там. Он только что налил в пузатый бокал коньяку и подал мне.
— Я полагаю, что теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы пить коньяк, — заметил он.
