Боджо с такой силой шлепнул меня по колену, что я подскочил.
— Черт побери, а наш выпуск — самый лучший из всех выпусков Гарвардского университета! Не понимаю, что с новыми ребятами. Они не то, что мы, — кишка у них тонковата.
— Какие новые ребята?
— Ну новое поколение, те, что не воевали. Они не умеют пить, испорчены, думают и говорят только о сексе. Ты не поверишь — они позволяют себе говорить о всем таком даже в компании девушек и женщин.
В присутствии Боджо лучше всего было молчать — он все равно не позволял вам вставить ни слова, так как не умолкал ни на минуту. Сейчас он утверждал, что все дела пришли в расстройство, что трудящиеся, даже фабричные рабочие и поденщики, зарабатывают слишком много, однако это не только не приносит им довольства, а, наоборот, вызывает всякие дурные мысли, порождает леность. Боджо заявил, что он демократ не хуже других, но, по его мнению, плохо, когда поденщики и рабочие вместо того, чтобы копить деньги, тратят их на шелковые чулки и меховые манто. Если бы только они понимали, что, стремясь похвастаться перед другими, причиняют вред самим себе! А если их жены станут носить шелковое белье и чулки, то куда же девать хлопчатобумажные ткани? Слушая монолог Боджо, я думал совсем о другом.
— Что ты сказал, Боджо?
— Ты что, контуженый? — вторично осведомился Боджо. — Я говорю, что теперь, когда ты вернулся, нам надо встречаться как можно чаще.
Настало время сообщить ему о своем решении, и я откашлялся. Поезд подходил к Нью-Лондону. Я уже видел белые дома, каменные ограды, старые яблони; временами вдали поблескивало море.
— Вообще-то говоря, я решил работать в Нью-Йорке, — начал я. — Поступаю на службу в рекламную фирму.
— В рекламную фирму?! — По восклицанию и по взгляду Боджо Брауна я сразу понял, что думает он о моем решении. — И ты, значит, будешь рекламировать мыло или там булавки для пеленок? — Боджо рассмеялся так громко, что все в вагоне перестали разговаривать. — Боже мой, ты только подожди, дай мне рассказать обо всем ребятам! Нет, ты должен выбросить из головы свою затею!
Кстати, я и сам не был уверен, что не должен.
Сойдя с поезда, я подумал, что сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее, хотя все оставалось таким же, как раньше, витали те же запахи, и свет из окон и от уличных фонарей все так же пробивался сквозь сумерки, и теми же были очертания домов и лица людей на улицах. Все это словно схватило меня за горло, и я почувствовал, что потрясен. Не вижу необходимости описывать свои переживания. Было время, когда я считал, что моя душевная борьба, мои эмоции — единственные в своем роде и что с проблемами, подобными моим, никто, кроме меня, не сталкивался. Теперь, когда я стал старше, я понимаю, что ничего нового нет.
