— Мама, ты отдала Любе ножницы? — вспоминаю я.
— Какие ножницы?
— Ну, ножницы!
— Разве это ее ножницы?
— Конечно, ее! Неужели ты не помнишь? Она нам дала марлю резать.
— Не помню. Столько всяких забот, всяких несчастий, где тут помнить о какой-то ерунде.
Не помнит… Нарочно не отдала Любе ножницы. А еще говорила, что в жизни нитки чужой не взяла… Марина приходит из школы и приносит в портфеле бублик. В школе всем дают бублик. Марина свой не съедает, а несет домой. И делит его на четыре части — Шурику, Танечке, себе и мне. Хоть я вовсе и не сестра ей.
Если бы мы все ходили в школу, у нас было бы четыре бублика — каждому по бублику! Скорей бы уже в школу…
Мама ушла и заперла меня в комнате. Я сижу, сижу и придумываю обвести карандашом буквы на фанерном кружке. Раньше кружок был совсем белый, а теперь испачкался от кастрюль. Я не могу прочесть, что на нем нацарапано. Печатные буквы я уже знаю, а письменные еще нет. Но буквы на кружке мне очень нравятся. Они тоненькие и стройные. Я знаю, где мама держит карандаш — в шкафу на предпоследней полке.
— Чем это ты тут занимаешься? — говорит мама, открывая дверь. Я не успеваю спрятать карандаш. — Так! Опять хватаешь мои вещи! Ну что, оборвать тебе руки? Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смела ни к чему притрагиваться! Ни к чему! Что тут непонятно? И еще подставку испортила! Намалевала какие-то каракули… Что это ты тут написала? Боже милосердный… Кто тебя научил? Нет, это невероятно… Как ты это сделала? Как ты это написала? Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю! — Мама становится вся бледная и опускается без сил на табуретку.
— Так красивей, — бормочу я. — Он все равно уже был грязный…
— Я тебя не спрашиваю, грязный или чистый, я спрашиваю, как ты это написала! Ты откуда-нибудь перерисовала, да?
— Нет, здесь было.
— Что было?
— Эти буквы.
— Что ты лжешь! Что ты выдумываешь! Я утром держала его в руках, ничего этого не было!
— Было. Ты просто не видела. Тут всегда было нацарапано.
Мама подносит кружок к свету, вертит его и так и сяк, потом идет в кухню.
— Елизавета Николаевна, милая, взгляните! Видите?
— Это что же — по-немецки? — спрашивает Елизавета Николаевна.
— Вот именно! Полтора года пользовалась и не знала, что тут написано!
— А что ж тут написано?
— «Хайль Гитлер! Да здравствует великая Германская империя! Да здравствует победоносная немецкая армия!»
— Кто же это мог написать?
— Ну, кто? Верно, этот подлец Буров — что жил в нашей комнате. Готовился к встрече. А потом, видно, бросил и забыл. Сам-то он вряд ли умеет писать по-немецки. Трудно себе представить, чтобы он знал языки. Он и по-русски-то с трудом изъясняется. Списал где-то. Приготовил шпаргалку! Вы подумайте, какой негодяй!
