– Ты кого-нибудь убил? – Она думает, что его беспокоят какие-нибудь пустяки.
– Не собственными руками, – огрызнулся Джозеф, повернулся и зашагал дальше по берегу.
Она поспешила нагнать его.
– Расскажи мне.
Его так и подмывало послать ее к черту, однако он остановился и повернулся к ней. Если она так горит желанием счесть его преступления, что ж, он расскажет ей. Но как выбрать одно злодеяние из сотен позорящих его?
– Хочешь знать, убил ли я кого-нибудь?
Она тоже приостановилась, мудро сохраняя между ними дистанцию. Вероятно, догадалась, что он недалек от того, чтоб схватить ее за плечи и хорошенько тряхнуть.
– Да.
Глаза его сузились, и он ответил с надменной, нарочитой медлительностью:
– Моя дорогая, я убил тысячи.
Сидони спрятала руки в юбках, чтобы не дать сильному ветру поднять их и скрыть внезапную дрожь.
– Я тебе не верю.
Улыбка превосходства, которую она уже возненавидела, искривила губы Меррика.
– Клянусь могилой матери – это правда.
Потрясение быстро прошло, и здравый смысл вернулся. Сидони поняла, что он играет с ней в игру, отвратительную, гротескную, но есть в этой игре и какой-то особенный трюк.
– Как?
Веселость его испарилась, и она увидела, что Джозеф пожалел, что открыл ей даже эту малость.
– Я не горжусь этим, Сидони. Оставь.
Нет, нет и нет! Впервые после утренних поцелуев ей удалось пробить броню, в которую он заключил свои эмоции. Она хотела знать о нем все. Не для того, чтобы ненавидеть, нет. Слишком хорошо она сознавала, что уже давно прошла ту точку, где могла его ненавидеть. Вот вам и смелые заявления о том, что она презирает весь мужской пол.
– Джозеф, расскажи мне, что ты сделал? – тихо попросила она, опустилась на песок под песчаным мысом и жестом предложила ему присоединиться к ней.
Сидони не была уверена, что он послушается, но, поколебавшись, он вздохнул. Джозеф выглядел грустным и усталым. Что бы он ни совершил, а она не верила, что он на самом деле убил тысячи, это отягощало его совесть, которой, как он утверждал, у него нет. Он не отвечал так долго, что она уже подумала было, что и не ответит. Потом снова вздохнул и заговорил унылым пустым голосом, словно рассказывал о ком-то другом:
– Над моей жизнью долго властвовал гнев, Сидони. Гнев на то, что я ублюдок. Гнев на позор, который преследовал моего отца, преследовал меня. Гнев на слепую надменность Уильяма. Гнев на… – Джозеф замолчал, и она увидела, как рука его потянулась к шрамам, прежде чем он заставил себя опустить ее. – Ну, ты можешь себе представить.
