А здесь отец сидел на общей скамье с другими мужчинами. На нем была обычная шляпа, и до конца службы он не сходил с места. В эту субботу служба продолжалась очень долго. Произносились особые молитвы за евреев, находящихся в концентрационных лагерях. Некоторые женщины рыдали. Женщина впереди меня, укрывшись за молитвенником, все время сморкалась. На ней был рыжевато-каштановый парик[1], который под шляпой немного сбился на затылок. Мама опустила молитвенник на скамью и напряженно глядела перед собой. Я положила ей руку на плечо.
— В Польше сейчас страшно холодно, — прошептала она.
— Но она, наверно, взяла с собой теплые вещи? — тихо сказала я. — У нее наготове лежал полный рюкзак.
Мама кивнула. Хаззан, певец-распорядитель, начал новую молитву, и все мы встали. Внизу, в зале, из священного ковчега вынули Тору. Она была накрыта лиловым бархатным одеянием; на нее возлагали серебряную корону с колокольчиками. Свиток обнесли кругом по синагоге. Колокольчики позвякивали. Когда Тору проносили мимо молящихся, мужчины один за другим целовали край одеяния. Но вот внезапно грянуло заключительное песнопение. В нем меня всякий раз заново поражало неиссякаемое буйство радостной мелодии. Еще продолжая петь, мужчины начали складывать свои талесы, а женщины — надевать пальто. Я увидела, как отец тщательно уложил свой талес в специальный мешочек.
Выйдя из синагоги, люди не торопились расходиться. Обменивались рукопожатиями и желали друг другу хорошей субботы. Когда мы вышли, отец уже ждал нас на улице. Я вспомнила, с каким неприятным чувством возвращалась в детстве из синагоги домой вместе со всеми. Я всегда боялась встретить учеников из нашей школы.
Вскоре толпа растеклась по площади и прилегающим улицам. Некоторые направились на Веесперстраат, другие на Ватерлооплейн. Один из знакомых отца предложил за компанию пойти по Ниуве-Амстелстраат.
— Я отправил жену с детьми за границу, — сообщил он. — Там все-таки спокойней, чем здесь.
— Почему же вы не уехали с ними? — поинтересовалась мама.
— О, это не для меня. Я и здесь перебьюсь.
— И вы сейчас живете один в целом доме? — спросила мама.
— Нет, — сказал он, — с сестрой. Она тоже пока ничего не делает.
— А что, собственно говоря, можно сделать? — спросил отец.
— Что же, — сказал знакомый, — можно запереть за собой дверь и укрыться где-нибудь. Но на что тогда жить?
— В том-то и дело, — согласился отец, — надо жить. На что-то надо жить.
Мы остановились на углу у канала Амстел. В лицо дул леденящий ветер. Знакомый отца протянул нам руку.
