Открыв для себя этот полуподвал, я часами просиживала там, копаясь в затхлых тряпках, шитых золотом лентах и проволочных каркасах от ламповых абажуров. С детства я любила рыться на чердаке в сундуках с карнавальными костюмами. Я примеряла их и подолгу бродила, наряженная как для маскарада. Так и в полуподвале я, навесив на себя нитки бус, ходила по душным закоулкам. Однажды утром ко мне спустился отец. Он был в пальто и принес пальто мне.
— Живо одевайся, — сказал он.
Следом за ним пришла и мама. Я быстро сняла бусы. Отец выключил свет. В полутьме мы сели у зарешеченного окна, выходившего на улицу. Оттуда были видны только ноги прохожих. Некоторое время никто мимо не проходил. Но через несколько минут появились большие черные сапоги, громыхавшие по мостовой. Они вышли из дома справа от нас и прошагали наискосок мимо нашего окна к краю тротуара, где стояла какая-то машина. Еще мы увидели, что рядом с сапогами шли ноги в обыкновенной штатской обуви. Коричневые мужские ботинки, пара стоптанных дамских лодочек и спортивные туфли. Две пары черных сапог прошли к машине, ступая медленно, точно несли что-то тяжелое.
— В том доме, — прошептал отец, — живет много народу. Это дом для престарелых, и там есть больные.
Перед нашим окном остановилась пара бежевых детских сапожек. Носочки у них немного косолапят — смотрят внутрь, и шнурок у одного сапожка темней, чем у другого.
— Это Лизье, — тихо сказала мама. — Она очень быстро растет. Сапожки ей давно уже малы.
Девочка подняла ножку, и один сапожок запрыгал перед нашим окном, точно она играла в "классики". Пока не подошли черные сапоги. Мы услышали, как дверь соседнего дома захлопнулась. Сапоги не двигались. Начищенные до блеска, с подкованными каблуками, они неподвижно стояли перед нами. Мы смотрели в свое окно, как сквозь стекло витрины, где выставлены всякие интересные вещи. Мама слегка наклонила голову, потому что перед глазами у нее была стойка решетки. Отец глядел прямо перед собой.
Сапоги сдвинулись с места, мы увидели, как сначала шагнул левый, затем правый, опять левый, опять правый, мимо окна справа налево.
Вскоре мы услышали, как позвонили у входной двери в доме слева от нас. Мы сидели не шевелясь до тех пор, пока сапоги не скрылись из глаз.
Тогда мы поднялись наверх и повесили пальто на вешалку.
Чтобы я не сбивалась при чтении молитв, мама водила пальцем по строчкам своего молитвенника. А я смотрела поверх ее руки, через решетку галереи вниз, туда, где, накрывшись молитвенным покрывалом — талесом, стоял мой отец. Вспомнилась наша синагога в Бреде: поменьше этой и не такая красивая. Но зато у отца там было свое, особое место — просторное жесткое кресло с подножием, пюпитром и боковыми стенками. Чтобы выйти в общее помещение, он открывал небольшую дверцу сбоку и спускался на две ступеньки. Дверца слегка скрипела, и, услышав этот скрип, я всегда смотрела вниз. Сойдя со своего места, отец между рядами молящихся проходил вперед. Я с интересом следила за его высоким сияющим головным убором и широким талесом, который слегка развевался при ходьбе. Затем отец поднимался по ступеням на бима — возвышение, с которого читали Тору. Там он провозглашал молитвы с пожеланием здоровья и благополучия прихожанам. В распевных еврейских молитвах я вдруг слышала наши имена. На иврите они звучали особенно красиво. И оказывались гораздо длинней, чем обычно, потому что к каждому имени присоединялось имя отца. Мама смотрела через решетку галереи вниз и улыбалась отцу. Женщины на галерее, глядя на маму, тоже дружелюбно кивали в знак того, что слышали наши имена, и ждали, когда их мужья тоже произнесут молитвы о здравии и пожелания благоденствия своим семьям и тогда моя мама тоже дружелюбно кивнет им. Таков был добрый обычай еврейской общины в Бреде.
