Мне кажется, что Яков, когда никто не слышит, говорит Ваське «Вы» и просит прощения за то, что должен это скрывать, а хитрая скотина Васька только презрительно сопит. В первый же день вид запряженной лошади вызывал у нас взрыв идиотизма. Мы все набились в телегу, а Саня Сахаров схватил вожжи, крикнул какое-то грубое слово. Васька от этого и вздрогнул, как от удара, и ошалело приложил уши. Яков прыгал у него перед мордой и просил:
— Ну, давай, Васенька, покатай! Они же гости!
Ну а теперь, конечно, о Пономаревой. Диктор немножко оживился. Советская спортсменка Нина Пономарева в сопровождении сотрудника посольства явилась в полицейский участок на допрос и была отпущена под залог, ожидается, что дело будет передано в суд.
— Провокация! — заключает Рощупкин. — Капиталистов надо душить!
— Отделение, подъем! — орет Никонов и соскакивает на холодный пол.
Даже смотреть холодно, как он скачет по глиняному полу. На низенькой травке под кроватями, кажется, блестит роса.
— Не виновата я! Не виновата! — орет Сахаров, он же Шмунин, как Катюша из «Воскресенья».
Взяла она эти шляпки или нет — какая разница? Нужно вставать. Никонов уже выскочил наружу и дурашливо заржал. Представляю, как Васька на него посмотрел. Яков Порфирьевич, извиняясь, заглядывает в нашу берлогу.
— Какие будут заявки?
Сигареты. Пасту. Пасты нет. Только зубной порошок. Тогда проще мелу натолочь.
Никонов совсем ополоумел — просит ваксу для сапог. Как он их в такую жару наденет?
— А этого ни-ни? — задает свой обычный вопрос Рощупкин и щелкает по заросшей шее.
— К сожалению, — разводит руками Яков, — до конца уборки сухой закон.
— Пастилы белой и розовой. И чтобы розовой было побольше, — это Шмунин.
Список получается недлинный.
— А скажите, Яков Порфирьевич...
Яков озирается по сторонам, отыскивая говорящего. Бунин стоит в дальнем углу, задрапированный в простыню. Совсем как римский сенатор. Яков кланяется.
— Скажите, Яков Порфирьевич, вот вы, как торговый работник, что думаете? Украла Пономарева эти шляпки или нет?
Яков молчит, как бы отвешивая ответ.
— Мне не нравится эта история, — говорит он наконец и сам себе, кивает. — Да-да, не нравится. Что-то скверное творится в мире, если в копеечную кражу вмешивается большая политика.
— А все-таки! — настаивает Бунин.
Ну что он привязался к человеку! Разве должен Яков с нами откровенничать? Хватит и того, что он добрейший ночью мотался в аптеку за пятнадцать километров, когда мы все обгорели.
