— Вернемся, пожалуй…
— Вершина совсем близко…
Они снова карабкаются по уступам. Туман все упрямее прячет обрывы, и чем дальше, тем страшнее и бездоннее они становятся. Еще одно усилие, и наконец вот он, голый гребень горы. Проводник пристально вглядывается в каждый выступ и каждую расщелину. Они делают еще несколько шагов, и, когда инженер начинает чувствовать, что ноги больше не держат его, перед ним вырастает, тускло поблескивая холодным стеклянным блеском, черный, обледенелый утес.
— Здесь, тайта.
— Вершина?
— Да, тайта.
Дон Освальдо садится рядом с проводником. Слоится туман, растревоженный ветром. Ветер треплет пончо индейца, стараясь сорвать его и острыми ледяными иглами впивается в тело инженера, пробиваясь сквозь толстый шерстяной свитер.
Юноша почувствовал, как бешено, в какой-то отчаянной тоске заколотилось сердце, как задрожала каждая жилка и больно застучало в висках. А когда из носа хлынула кровь, он не выдержал:
— Ты что же это, негодяй, решил меня угробить здесь?
Индеец убежал бы, но блеск револьвера останавливает его.
— Дикарь безмозглый, идиот, тупица! — не унимается инженер, между тем как платок, который он прижимает к носу дрожащими руками, все сильнее пропитывается кровью.
— Эта горная болезнь, тайта… Надо коку пожевать…
Индеец протягивает ему пестрый кисет с размельченным листом коки. Дон Освальдо хватает щепотку и торопливо жует, вместе с известью, скорее, скорее…
Взошло солнце яркое, но холодное. Своим ясным светом оно щедро озарило торопливо бегущие внизу облака. Проглотив горьковато-сладкую слюну, юноша закрыл глаза. Никаких ощущений — все поглотила тихая отрешенность, сознание растворилось в великом молчании вселенной… Разве здесь есть люди? Или это уже смерть?
Нет, это не смерть. Приоткрыв глаза, он смотрит вдаль на восток и медленно поднимается, повинуясь какому-то странному чувству. Там, за поредевшей пеленой облаков, раскинулся безбрежный, черный океан. Склон Кампаны уходит вниз крутыми отрогами и теряется в его темной массе, волнистой, густой, молчаливой, бездонной и неоглядной. В нем гаснут даже солнечные лучи. Это — океан ночи. Это — сельва.
Сизые тучи, встав над горизонтом, как бы обрисовали ее края, но она не кончается там, она уходит дальше, таинственная и неизведанная, и где предел этой тьмы — человеку знать не дано.
«Сельва!» Дон Освальдо произносит это слово, и оно странно звенит в тишине. Глядя вниз на удивительное черное сияние, он вздрагивает, дрожь пробегает по всему телу, с головы до пят, сердце замирает.
