— Ты только посмотри на Бенто!
Жулия совсем сгибается. Тихонько щипцами ворошит золу в очаге. Взгляд ее безнадежен и ничего не выражает, голос вымучен.
— Если вы, мама, считаете, что я должна идти…
— А что ты теряешь? Что ты теряешь, если даже тебе ничего не подадут? Но твой муж должен знать, что ты пошла побираться. Надо колоть ему глаза этим каждый день!
— Он не хочет, чтобы я побиралась…
— Вот поэтому-то самому ты и должна идти. Понимаешь?
Разведя руки, старуха подается вперед всем телом, наступая на дочь. Вдруг что-то отвлекает ее. Со двора с шумом ветра доносится шуршание твердого гравия под тяжелыми сапогами, подбитыми железными гвоздями.
Аманда Карруска вытягивает вперед острый подбородок.
— Не молчи!
На ступеньках появляется тень. Тень увеличивается, растет. Следом за тенью на истертом ногами камне, служащем порогом, неторопливо появляется Антонио де Валмурадо Палма. Молча он делает несколько шагов по земляному полу, потом поворачивает назад. Безучастный ко всему, что его окружает, Палма возвращается к порогу, и его высокая, прикрытая лохмотьями фигура застывает в проеме двери. Он стоит не двигаясь, погрузившись в свои думы, и глядит вдаль.
Вдали на пепельно-сером фоне неба, точно выросшие призраки, стоят силуэты холмов и дубовых рощ. Резкий, порывистый ветер гуляет по полям, треплет кустарник и листву пробкового дуба, бросается на крышу и стонет в черепице.
Аманда Карруска локтем подталкивает дочь. Большие, чуть косящие глаза Жулии покорно опускаются.
— Послушай, Антонио, наш Бенто…
Палма, повернув голову, через плечо смотрит на нее. В печальном свете зимнего вечера его повернутая в профиль голова кажется особенно крупной.
Наступает тягостное, недоброе молчание.
Аманда Карруска ежится, прикрывает платком впалые щеки. Решимость Жулии исчезает.
— Вот… Мама хочет приготовить домашнее снадобье… Разреши мне пойти за милостыней, Антонио.
Палма принимается ходить из стороны в сторону, грузно, тяжело. Приближается к очагу, проходит мимо. Ходит взад-вперед, то преграждая, то открывая путь идущему из дверей свету. Потом он поднимает вверх свои огромные руки и поворачивается к Жулии:
— Ты ж знаешь, что я не хочу этого. Не хочу, что бы ни было…
Угрожающий тон пугает женщин. Беспомощность подавляет. Горькая жалоба стынет в горле.
Порывистый ветер, звеня черепицей, гонит прочь птичьи стаи. В полумраке лачуги чахнет эхо далеких шумов. И только постоянный, изнуряющий страх не оставляет ее обитателей.
