Не открывая глаз, не вылезая из постели, не выглядывая в окно, я поняла, что на улице зима. Морозной стылостью тянуло от стен. Конечно, этот вагончик совсем не годится для зимы, тепло выдувает мгновенно, как только печь остынет. Надо будет напомнить шефу, чтобы за тот месяц, что меня здесь не будет, его утеплили монтажной пеной и обшили досками. И тамбур надо сделать, как в старом, иначе зимой я здесь околею. Старый вагон развалился два месяца назад от старости и бесконечных переездов. Я решила открыть глаза. Людмила не спала, она лежала на боку, разглядывала меня. Еще вялой со сна рукой я отсалютовала, и доложила:
— Рядовая армии любви Басова прибыла в ваше полное распоряжение, мэм.
Людмила грустно улыбнулась.
— Что грустишь? Что-то не так?
Я повернулась к ней лицом и непроизвольно поморщилась — ночь не прошла бесследно, соски лучше не трогать.
Людмила вдруг развеселилась:
— А ты как думала? Кому сейчас легко? Вот полюбуйся, — она откинула одеяло.
Надо думать, уши у меня были не просто красные, я предполагаю, что они у меня еще и светились.
— Извини, я не хотела, — ничего умнее в голову просто не пришло.
— Ты еще и сюда взгляни, — Людмила откинула одеяло дальше, откровенно любуясь
моими ушами.
Я потянулась к ней и кончиком языка провела по ее губам в просьбе пустить меня. Ее рот приоткрылся, и мы слились в долгом поцелуе, забыв, что мы живем, пока дышим.
— Должна ли я еще что-то сказать в свое оправдание?
— Должна. Ты не разу не сказала мне, любишь ли ты меня. Конечно, такие следы наводят на некие размышления. Но я бы хотела услышать.
— Не умею я красиво говорить, — пробурчала я, — тем более, о любви.
Улыбка медленно гасла на ее лице, оно опять становилось грустным.
— Я даже стихи про любовь не читаю, — оправдывалась я, — мне что-нибудь философское подавай, типа —
Отъезжу свое, отишачу,
Дождусь расставального дня,
В низине, под квак лягушачий,
Друзья похоронят меня.
продекламировала я, трагически заламывая руки.
Людмила захохотала, откинувшись на подушки. Часы показывали шесть тридцать. Я
осторожно прикрыла ее одеялом, убирая с глаз долой следы своего безобразия, учиненного этой ночью.
— Ты пока лежи. Я сейчас воду нагрею.
Я раздула угли в печи, добавив сначала бересты, потом пару поленьев потоньше, дождалась, когда огонь займется и положила еще поленьев, уже не выбирая. Вода в ведрах, оставленных накануне у двери, за ночь покрылась коркой льда. Одно ведро я поставила согреваться на печь, в другом проломила лед и вылила воду в рукомойник. Умылась, почистила зубы, потом намочила свое полотенце, сильно отжала, и растерлась им до красноты. Уже одетая, застегивая на руке часы, я подошла к окну и раздернула занавески. Ночью на землю лег снег. Пошло звучит, но иначе не скажешь — землю укрыл белый саван. Стало грустно. Вот и началась черно-белая графика зимы. И ждать больше нечего, кроме морозов, метелей, бесконечной ночи и воя ветра в трубе.
