Как, рота Александрова окружена? Ведь немногим более суток тому назад я был в подвале командного пункта капитана Александрова. Перед моими глазами, как наяву, встала скромная фигура капитана. Мне казалось, что я еще слышу его спокойный голос.
А Мадраим, а Андронов!.. А напористый старшина Сметанин!..
В одном месте, на развилке дороги, нас окликнули:
— Кто идет? Пропуск?
— Одер, — тихо ответил Головня.
— Это вы, товарищ старший лейтенант? А я и не признал сразу-то…
— В эдакой темени отца родного не узнаешь, — заметил другой голос.
— Товарищ старший лейтенант, не одолжите спичек, — вопрошающе обратился первый голос.
— А ты знаешь, что полагается за курение на посту?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант. Четыре года курю на фронте и все еще никак не узнаю, — в тон шутливо ответил тот.
— Лейтенант, у вас есть спички? — обратился Головня ко мне, — дайте ему. А на обратном пути я его за нарушение устава под суд отдам…
Я подал спички. Невидимая рука взяла их. Мы услышали чирканье спички о коробок, до наших ноздрей дошла струя махорочного дыма, но огня или мерцания цигарки мы так и не увидели.
— Вот что значит курить по-гвардейски, — засмеялся Головня.
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Война научит, — сказал другой голос.
Мы еще немного постояли, помолчали.
— Ну, как, все тихо? — спросил, наконец, мой спутник.
— Тихо, товарищ старший лейтенант, — ответил первый голос.
— Не иначе, как по-пластунски немцы решили выбираться из наших клещей.
Помолчали еще немного.
— Да-а, — протянул нараспев Г оловня, — чтоб им лихо було… Пошли, лейтенант.
Я шел позади Головни, и в темноте его фигура служила для меня ориентиром.
— О чем вы сейчас думали? — неожиданно спросил Головня.
Я ответил не сразу.
— Вот о чем: история о котелке с кашей имеет слишком большое предисловие.
На что мой спутник ответил:
— Да, это так. История эта коротенькая. Можно сказать, что ради нее и не стоило бы семь верст киселя хлебать… Но предисловие у нее большое. Если правильно рассказывать — много лет понадобится, столько лет, сколько потрачено на формирование советского характера, характера нашего солдата.
Помолчав, Головня продолжал:
— Вы, лейтенант, извините, что я философией занялся. Это не мое дело — я военный. Но в этой истории без философии не обойдешься… Ну вот и пришли!
За годы войны мы привыкли ночью ходить в потемках. Шоферы ухитрялись водить свои машины на первой скорости там, где в обычное время они не согласились бы ехать и на телеге. В темноте все казалось пустынным — улицы, по которым, однако, проходили полки и дивизии, дома, в которых за плотными занавесками светомаскировки шумели станки, делались операции, работали штабы. С восходом солнца обычно все живое радуется и тянется к нему. Но в дни войны все живое, чтобы сохранить возможность радоваться, старалось спрятаться в тень. Пустели автострады, машины и танки искали прибежища под ветвями кудрявых деревьев. Даже пехотинцы, по воле случая оказавшиеся вне родной траншеи, старались воткнуть возле себя хоть куст крапивы.
