Я был потрясен и никак не мог понять, почему так изменилось ее отношение ко мне. Ведь не приснилась же мне та, последняя наша встреча, ее слова. И уже на другой день она не пришла на свидание, не попрощалась, и вот это письмо…
Мысли бередили мне душу. И все же я держал в руках ее письмо, и дорого оно мне было уже тем, что каждая буква была написана ею. Читал и перечитывал без конца и наконец пришел к выводу: я, я один виноват в том, что она так сухо ответила. Какое право я имел на упреки, тем более на иронию: «если это не секрет…»? Она дала мне столько радости, столько счастья, а я решил, что уже имею право возмущаться, укорять. Теперь надо извиниться. Я написал ей сердечное письмо, без всяких обид, просил, когда у нее будет настроение, черкнуть хоть несколько слов о себе: как идет учеба, что она читает, как проводит время и остается ли у нее когда-либо свободная минута, чтобы вспомнить те прекрасные летние вечера.
Отправив письмо, я снова с нетерпением каждый день ждал почты. Дни шли за днями, но ответа от нее все не было. Мне и в голову не приходило, что она вообще не напишет. Легче было думать: послание мое затерялось. Могли его просто ей не отдать. Мало ли что бывает.
Я тосковал, продолжал ей писать длинные пылкие письма, но не отправлял их. В зимние каникулы решил непременно на несколько дней съездить в местечко. Она, наверное, навестит родителей, вот тогда я с ней и повидаюсь. К встрече я начал готовиться заранее. Достал книги, о которых она мне говорила: «Неделю» Либединского, «Ташкент — город хлебный» Неверова, «Виринею» Сейфуллиной, стихи Есенина. Никогда я еще так много не читал, как в те дни. В свободное время занимался спортом, посещал лекции по астрономии. Готовился к свиданию с ней, как к серьезному экзамену.
И вот в тихий зимний вечер я снова приехал в местечко. По пути я узнал от возчика, что Пиню после больницы отправили в Крым. Берла Барбароша в местечке тоже нет. Где-то за Оршей он учится на сельскохозяйственных курсах. Зуся Суркис растратил крупную сумму государственных денег и сидит теперь в районной кутузке. В этот раз никто из студентов к своим родителям не приехал, кроме дочери Ицхока Певзнера — Ехевед. Она здесь. Уже с неделю. Радости моей не было предела.
Остановился я у своей старой хозяйки и сразу же отправился на главную улицу в надежде еще сегодня встретить Ехевед. Все вокруг занесено снегом: дома, крылечки, тротуары, заборы. Дул холодный ветер. Нигде ни души. Несколько раз я прошелся вверх и вниз по улице мимо почты, закрытого клуба, постоял возле пожарной каланчи, потом свернул на ее улицу — перебороть себя я был не в силах. Медленными, неуверенными шагами приближался к знакомому дому.
