Я тоже могла сделать для него кое-что, и совсем немало. От него требовалось всего лишь согласие на переезд. Я рисовала нашу совместную жизнь, его новую работу, продвижение вверх, новых друзей. Это же так привлекательно, по-моему.
Он не отвечал и даже не смотрел на меня.
Иногда заводил разговор о том, чтобы я переехала к нему.
Куда?!
Что я там буду делать? Где буду работать? А дети? Я не могу увезти их от обожаемого отца, хоть он и был паршивым мужем.
Мы там закиснем оба, говорила я. Тебе же надо расти! Это столица, здесь столько возможностей, а там мы будем только объектом для пересудов.
Он снова выходил курить и смотрел на этот город пустым вглядом.
Иногда мне казалось, что он его ненавидит.
Или пуще того: боится.
Но сколько времени еще будет продолжаться эта рваная неполноценная жизнь?! Я туда не поеду. Он сюда не приедет.
Когда ты приведешь к нам дочку? Давай ее познакомим с моими мальчиками!
Он отмалчивался.
Он приезжал раз в месяц, ну от силы – два и оставался на пару дней. Мы не успеваем привыкнуть к тому, что живем вместе, как ему уже пора обратно.
Это вырывает мне сердце. Когтями, одним ударом. Сколько можно?! Все тянется, тянется.
И холодок вовсе не от сквозняка.
Однажды у меня страшно болела голова после нашей очередной ссоры, а он молчал на кровати. Полностью расслабленный, как рысь после охоты, лежал и созерцал треклятую ловлю тунца японскими моряками. Я хаотично слонялась по дому, как будто у меня топор в башке, иногда постанывала и жаловалась – никакой реакции.
Меня прорвало.
Почему меня нельзя пожалеть?! Я нужна, только если здорова, весела и безмозгла? Почему ему не приходит в голову, что я тоже могу заболеть!
– Поставь ноги в таз с горячей водой, – отозвался он.
Да твою же мать, доктор!
Пришлось ему все-таки, недовольно пыхтя, сделать над собой усилие и позаботиться обо мне.
Люди любят, ссорятся и все равно беспокоятся друг о друге – так я вижу семью. Для меня он – семья, а я для него что?
– Не кури, мамочка! Ты заболеешь и умрешь. Какой смысл в том, что я о тебе волнуюсь?! Тебе же все равно! – впадал иногда в истерику Старший.
Мой золотой мальчик! Как он обо мне заботится. Мне это так важно. Если бы кто-то взрослый так переживал за меня, я бы прекратила свои манипуляции с сыном и его тревогами.
Опять занесло в пустыню с отмеренным глотком воды. Неужели я опять не такая?
* * *
Она все время говорила.
Если я успевал зажать ей рот рукой и увлечь в любовь – была отсрочка на некоторое время. А потом наступало неизбежное: на нее накатывало облако тревоги, и она говорила.
