— Пришли, — сказала она.
— Ты здесь живешь?
— Да. Хочешь подняться?
Я с трудом удержался, чтобы не сказать «нет». Мне так хотелось остаться с ней, разговаривать с ней, трогать ее волосы, увидеть, как она засыпает. Но я боялся разочароваться.
— Заходи, — настаивала Катлин.
Она открыла тяжелую дверь, и мы, поднявшись на один лестничный пролет, вошли в ее квартиру.
Я промерз. И я думал о моей бабушке, лицо которой было белым, как прозрачный песок пустыни, а шаль черной, как беспроглядная ночь кладбища.
— Кто ты?
Я едва слышал свой голос. Тысячи игл впрыскивали огонь в мою кровь. Я изнывал от жажды, у меня был жар. В горле пересохло, вены едва не лопались. И все же, холод не покидал меня. Мое тело сотрясали судороги, оно трепетало, словно дерево в бурю, словно морской ветер, словно море в голове безумца, пьяницы, умирающего.
— Кто ты? — снова спросил я, а зубы мои стучали. Я чувствовал, что в комнате кто-то есть.
— Сиделка, — ответил незнакомый голос.
— Воды, — сказал я. — Я хочу пить. Я горю. Пожалуйста, дай мне воды.
— Тебе нельзя пить, — ответил голос. — Тебе плохо. Если ты попьешь, тебя вырвет.
Невольно, я тихо заплакал.
— Ну, сейчас, — сказала сиделка, — я хочу смочить тебе лицо.
Она обтерла мне лоб, а потом губы мокрым полотенцем, которое вспыхнуло, едва коснулось моей кожи.
— Который час? — спросил я.
— Шесть.
— Вечера?
— Да.
Я подумал: «Когда доктор Рассел приходил меня проведать, до полудня было еще далеко. Шесть уколов пенициллина, а я и не заметил».
— Тебе больно? — спросила сиделка.
— Я хочу пить.
— Это тебе из-за температуры пить хочется.
— У меня все еще высокая температура?
— Да.
— Какая?
— Высокая.
— Я хочу знать.
— Я не имею права говорить тебе. Такой порядок.
Дверь открылась, кто-то вошел. Шепот.
— Итак, мой друг, что ты хочешь сказать?
Доктор Рассел старался держаться небрежно.
— Я хочу пить, доктор.
— Враг не хочет отступать, — сказал он. — Ты должен держаться.
— Он победит, доктор. Он не страдает от жажды.
Я подумал: бабушка меня бы поняла. В газовой камере не было ни воздуха, ни воды, и там было жарко. Жарко было в той комнате, где сине-багровые тела смяли сине-багровое тело бабушки. Как и я, она, должно быть, открывала рот, чтобы глотнуть воздуху, глотнуть воды. Но там, где она находилась, не было воды, и там не было воздуха. Она пила только смерть, подобно тому, как мы глотаем воду или воздух — рот разинут, глаза закрыты, пальцы стиснуты.
Неожиданно я ощутил странное желание — заговорить во весь голос. Рассказать о бабушкиной жизни и смерти, описать ее черную шаль, которая, бывало, пугала меня. Бабушка приободряла меня простой, ласковой улыбкой, она была моим прибежищем. Всякий раз, когда отец бранил меня, она вмешивалась: «Отцы — они все такие, — объясняла она, улыбаясь. — Сердятся из-за пустяков».
