Дед извлек из широкой штанины кисет, оторвал от сложенного во много раз газетного листа клочок и свернул самокрутку. Едко запахло махоркой.
— Аким Петрович Охрименко, так и напиши в свою газетку, человек был правильный, сам чужого не брал и другим не давал. Такими, как он, и держалась наша земля. Про его партизанские дела писали…
— Где писали, кто писал? — встрепенулся Осокин.
— Вот жалость! Хранилась у меня газетка. За божницей держал, сослепу не разглядел, искурил ее всю дочиста. Это после того, как здесь следопыты побывали. Пионерия славгородская… Они и пирамиду сколотили из досок, как раз на том месте, где все его семейство фашисты повесили. Захоронить бы положено было, там же их останки… Да где же искать? Фашисты всех в овраг скидывали, а полые воды их косточки в Сож отнесли, а Сож унес и того далее…
Евсеич поднялся с бревна и поманил за собой Осокина. Подошли вплотную к плетню.
— Погляди! — позвал Евсеич. — Вишь какая перед нами луговина! До войны вся была застроена, а ныне бурьян. Перепахали бы, да фундаменты мешают. А вон на том бугорке, вишь, крапива кустится, школа стояла… Пойдем, покажу тебе кое-что, коли ты к Охрименкам интерес имеешь…
Пошли по дороге, точнее говоря, по следу старой дороги, быть может, и улицы. Вся она плотно заросла гусятником, а местами укоренился и клевер. Евсеич рассказывал, чьи стоят жилые домики, да кто в них живет. Там — старуха свой век доживает, там — бобылка. Ходит в колхоз пасти телят.
Миновали дом-развалину. За ним сбочь дороги только остатки фундаментов, зияли ямы, а из них ходко перла в рост крапива.
Дорога привела к обрыву и исчезла в траве. Под обрывом звенела на камнях быстрая речушка.
— Лобзянкой называют! — пояснил Евсеич. — Здесь вот и стояла хата Охрименко.
Указал на фундамент, едва проступающий из земли.
— Давно их нет, — продолжал Евсеич, — вот и яблони без хозяев одичали…
Осокин не перебивал старика и с вопросами не спешил, давая ему выговориться без помех.
Чуть поодаль, ближе к Сожу, что сверкал излучиной меж заболоченных берегов, высился могучий дуб. Живой у комля нижними своими ветвями и с мертвой, рассеченной надвое вершиной. В распадке ствола виднелось тележное колесо, одетое шапкой из мелкого хвороста.
Евсеич проследил за взглядом Осокина и спросил:
— Есть там кто или нет? На колесе! У меня, как в даль глядеть, слезы на глаза натекают… Ты погляди погляди, сидит или нет? Бучил сидит?
Осокин понятия не имел, кто такой бучил. Пригляделся и тут только заметил длинный птичий клюв и птичью голову. Аист!
