Машина понемногу привыкала ко мне, успокаивалась, хотя за четыре километра совхозного проселка я разогнал все подводы, грузовики, возвращавшиеся с элеватора, и пешеходов. Они уступали мне дорогу с большим проворством и орали так, будто свет клином сошелся на этом проселке и больше им негде ехать.
Возвращаясь обратно, я все-таки понял, что свалял дурака и за это нет мне прощенья.
Посреди дороги у въезда на ток стоял свирепый Пашка с моим кнутом (не надо было оставлять его на бестарке!) и загораживал мне путь. Но полуторка уже слушалась меня, я лихо объехал Пашку и остановился у дальнего вороха. Убежать, однако, не успел. Пашка всыпал мне крепко, потому, наверно, что я дерзнул сравниться с ним, не остановился по первому требованию и хотел убежать от справедливого наказания. А может быть, потому, что здесь был Николай Иванович, его соперник, который мне благоволил, и Пашка хотел пофорсить перед Клавкой, показать, что он его не боится.
Николай Иванович вырвал у него кнут здоровой рукой, а искалеченной, с мертвым костяным кулаком, ударил наотмашь по лицу. Пашка попятился и сел на кучу зерновых отходов. Клавка, растолкав гомонящих баб, с криком бросилась к нам.
— Заело! — хрипел Пашка. — За Клавку отомстить вздумал!
Но Николай Иванович уже не обращал внимания ни на него, ни на Клавку. Он повернулся ко мне, отдал кнут и погладил меня по голове.
— Эх ты! — сказал он с жалостью. — Не утерпел, познал вкус до время. Тебе ведь еще труднее теперь будет на быках-то!..
И Злодей с Бураном жалели меня. Они стояли в тенечке у шалаша и видели, как Пашка хлестал меня моим же кнутом. Будь на их месте люди, они радовались бы возмездию, а быки вздрагивали при каждом ударе — у них ведь не было разума, рефлекс откликался. Но это был добрый рефлекс, потому что, когда я подошел к волам, Буран стал беспокойно обнюхивать меня, а ласковый Злодей дважды лизнул в щеку.
Николаю Ивановичу, который шел за мной, я сказал, что труднее мне теперь не будет. Я уже подержал свою мечту за хвост и знаю, что никуда она от меня не уйдет, можно не торопиться.
— Дай бог, дай бог! — сказал он с большим сомнением.
Напрасно сомневается, о себе бы лучше подумал. Клавка вон стоит, глядит на них, то на одного, то на другого, и плачет. Один дурак, другой на разговоры лишь мастер. Наверно, не заметили даже, что она только для них нарядилась в цветной сарафан и шелковую косынку. У нее ведь не одни рефлексы, но и разум есть, а Пашка ей соломы привез, в город хочет взять…
