Армейская служба ему не давалась, хотя он был сметлив, а порой находчив и решителен. Если на огневом рубеже не замечали его обычной мужиковатости, то на тактике он был примером собранности, он хорошо действовал один, умело управлял отделением, а после вводной «лейтенант ранен» повел взвод, и его решения хотя и не предвосхищали законов тактической науки, были в данной обстановке верными и, возможно, практически единственными. Чутьем брал, здравым смыслом.
Вообще в полевых условиях он становился живей, сообразительней. Когда же занятия заканчивались, в голове колонны шагал прежний Дунин, медлительный и лениво зевающий.
— Меня проглотишь, — бросит кто-нибудь из строя насмешливо.
Дунин даже не обернется на голос. Проворчит только:
— Стану я всякую мелочь глотать.
Лейтенанта коробило от таких шуточек. «Русский характер! — усмехнулся он. — С детства таких в строй надо».
В городское увольнение Дунин ходил редко, когда надо было что-нибудь купить, знакомых девушек не имел.
— Куда женатому, — хмурился он. — Холостому, если что, жениться можно. А у меня дочка есть. Наташкой зовут. Как цветок!
— Все равно не вытерпишь, — вразумляли его. — Три года в казарме… И потом, чего ты боишься: от такого детины и жене еще останется.
— Само собой. Только из-за этого девчонку какую-то надо обманывать, жену, себя — не стоит. Жена у меня хорошая больно. Зинкой зовут. Как цветок! — И бережно доставал из кармана гимнастерки немного помятые фотографии.
Он не обманывался. Зинка глядела мадонной, красивой и целомудренной. Особенно хороши у нее были волосы. Даже на карточке ощущался их пенный золотистый поток, хлынувший на плечи. Солдаты щупали снимок задубевшими пальцами, гладили, рассматривали упругие выпуклости грудей, вздыхали: карточка дымилась под этими взглядами, и мадонна, возвращаясь к хозяину, глядела на него сконфуженно и виновато.
— Девятнадцать годиков ей, — говорил Дунин доверчиво.
— Да-а, — вздыхали солдаты. — Самое весеннее время, а она одна.
Дунин прятал карточку, а когда солдаты, отгладившись и надраив до зеркального блеска сапоги, отправлялись в город, уходил в красный уголок и долго сочинял письмо Зинке. Хотелось написать понежнее, поласковей, но слов таких он не знал и всегда начинал одинаково: «Любезная моя супруга Зинаида! Добрый день, счастливый час, что вы делаете сейчас, все дела свои бросайте и письмо мое читайте…» И заканчивал одинаково: «Жду ответа, как соловей — лета». Чем плохо? Так когда-то писал отец. Дунин его не знал, потому что родился после ухода отца на фронт, но верил, что отец писал хорошо. В праздники мать всегда доставала из сундука его письма, перевязанные резинкой, Дунин читал их вслух, а мать сидела рядом и тихонько счастливо плакала.
