Эрнест вяло сопротивлялся, но позволил бывшей свояченице отвести душу.
В год смерти Файф они вернулись в Ки-Уэст, чтобы разобрать ее вещи. Они провели в ее доме две недели, окруженные стеной из кирпича и умирающими пуансетиями, почти физически ощущая, что это неправильно: они здесь, а ее уже нет. Однажды вечером, сидя в кабинете Эрнеста, Мэри наблюдала через окно, как муж плавает в бассейне с соленой водой. Изношенное, немолодое тело – точно старая побитая машина. Он остановился на глубине, и Мэри заметила слезы в его глазах. Она знала, что он любил Файф больше, чем мог себе признаться: за то, что подарила ему счастливые годы на четвертом десятке жизни, за то, что рядом с ней он мог писать – и как писать! За то, что после смерти отца она стала ему опорой и верным другом. Мэри вспомнила слова, сказанные Файф у бассейна «Финки»: «Он был для меня всем». Отдавая дань памяти подруги, она не стала спускаться утешать его. А оставила Эрнеста плавать в одиночестве, позволила уйти в воспоминания о былой жизни в этом прекрасном доме, среди великолепного тропического сада Файф.
Несправедливо, что одна из них ушла раньше других. Несправедливо, что она ушла так рано. И не увидит, как в свой черед и Мэри справится с утратой. Справедливо было бы не умирать, а оставаться до конца свидетельницами его жизни. Мэри не раз воображала, что все они переживут Эрнеста, который и сам проживет еще долго-долго, – а потом утешатся и поладят, хотя каждая останется собой: Хэдли Ричардсон, Полин Пфайфер, Марта Геллхорн и, наконец, она – Мэри Уэлш.
Четыре сестры, совсем не похожие друг на друга. Странная семья.
39. Кетчум, Айдахо. Сентябрь 1961
Когда Мэри возвращается из кабинета, Куццемано уже нет – ни в гостиной, ни на кухне. Быть может, он бросился прочь, стоило ей уйти: взревел мотор, гравий полетел из-под шин, и автомобиль скрылся в туманной дали. Что же делать? Звонить в полицию? Или Хэдли? Или даже Марте? Какой же надо было быть дурой, чтобы впустить этого человека. Наверняка он уже на полдороге к нью-йоркскому аукционному дому.
Но вещи Эрнеста лежат на своих местах – удочка, печатная машинка, первые издания, очки в проволочной оправе. Ничего не пропало. В доме тишина.
Мэри уже поднимает трубку, когда замечает какую-то тень за матовым стеклом внутренней двери. В приоткрытую щель виднеются густо напомаженные волосы и розовый шрам. На той самой сосновой скамейке, куда садился Эрнест, когда снимал обувь, сидит Куццемано – неподвижно, словно каменное изваяние, среди шерстяных свитеров, курток, теплых бот.
