— Ешь.
Тяжело опустившись на кресло, она смотрела, как, обжигаясь, девочка пьет воду.
— Не глотай хлеб сразу, откусывай потихоньку. Так его больше.
Варя сунула пустую, еще теплую кружку под свитерок, забралась с головой под одеяло и тут же уснула. Ей снилось, что мама держит теплую руку на ее ввалившемся, постоянно мерзнущем животике.
«Мамочка… Мамочка… Теплая и добрая…»
Горбатый мост перекинулся через причудливо извилистую речушку, берег которой был усыпан желтым, белым, голубым бисером болотных цветов. Маленький мальчик пускал в воду деревянные корабли… Солнце, прорываясь сквозь пелену туч, пятнами ложилось на ютившееся на берегу озера селение… Смеющиеся дети бежали через поле, пуская в небо воздушного змея…
Варя попробовала лизнуть куст сирени на сохнущей картине, но он был несъедобным.
— Девочка, не трогай картины, — сказала вошедшая в комнату женщина.
Варя жила здесь уже неделю, но она никогда не звала ее по имени.
«Когда же она покормит меня? Все время хочется есть…»
Женщина тяжело опустилась перед печкой и подкинула в огонь распиленные ножки стула. Варя помогала ей, подбирая с пола стружку и бросая ее внутрь. Одну стружку, самую вкусную, девочка положила в рот.
«Как хочется есть…»
— Есть хочется… — Сказала Варя.
— Мы недавно ели.
«Она не кормит меня. Ест мою порцию».
В комнату вошел художник. Огонь в «буржуйке» заметался от принесенного им холодного ветра улицы.
«Он добрый. Он сейчас покормит меня. Как хочется есть».
— Ты не должен выходить. Мы с девочкой сами будем ходить за хлебом. Ты должен рисовать, — сказала женщина, наполняя чайник хрустящим снегом из ведра.
— Ты плохо себя чувствуешь, Аня. А ребенку незачем это видеть.
Женщина разгладила руками скатерть на столе, расставила тарелки. Она разрезала ножом буханку, а Варя, забравшись на высокий стул, завороженно смотрела на липкий, водянистый хлеб, мысленно взвешивала каждый кусок, прикидывая, поровну ли. Сняв с ножа прилипшую хлебную слизь, женщина тайком положила ее в рот.
«Я маленькая, а они большие. А кусочки одинаковые. У меня еще спрятан сухарик, но я его оставлю».
Женщина достала кастрюльку с вареной картофельной кожурой и тоже разложила ее по тарелкам, затем подсушила на печке хлеб.
— Идите есть, — позвала она.
«Мама всегда ела без меня. Я никогда не видела, как она ела. Интересно, мама тоже делила поровну?»
— Ешь медленнее, — сказала женщина Варе. — Запивай водой.
— Я знаю.
«Я знаю».
Варя ела руками, тщательно облизывая пальцы. Страшно было оставить хоть крошку. Она совсем стала похожа на маленькую старушку: кожа на лице так сильно натянулась, будто ее не хватало, рот ввалился. А ей было пять лет. Пять лет и четыре месяца и двадцать один день. А счет шел уже не на дни, а на часы, на минуты. На оставшиеся до конца мгновения, которые так хладнокровно отсчитывал метроном в такт еще бьющимся сердцам.
