Анекдот был больше чем некстати, но Семен Семеныч этого не почувствовал и залился дробненьким хихикающим смехом, таким же приторным, как и весь он сам с его манерой говорить, улыбаться, заглядывать в глаза… Климову стало совсем нехорошо, и он уже был готов сказать соседу что-нибудь грубое, но подошел официант. Оставив на соседнем столике поднос, он не спеша стал перегружать его содержимое. Поставил перед Семеном Семенычем графинчик с коричневой жидкостью, а ближе к Климову — бутылку «Саян», потом харчо, гуляши и в заключение выразительно услужливым жестом утвердил перед Семеном Семенычем, который было принялся церемонно разливать коньяк по рюмкам, стеклянную банку кабачковой икры под ржавой крышкой и спросил с тем же невозмутимо-скучающим видом:
— Будем намазывать?
Шутка граничила с издевкой, и Семен Семеныч весь подобрался: согнал с лица сладкое выражение добрячка, сощурился, как на ветру, и поставил графинчик на стол с таким видом, словно освобождал руки для решительных действий.
Предчувствуя мелкую стычку «человеческих достоинств», когда одно непременно жаждет притоптать другое, Климов невесело улыбнулся и вернул Семену Семенычу его же слова:
— Вот вам и здоровый народный юмор. — А официанту кивнул понимающе; — Спасибо. Запишите на мой счет. Один-ноль в вашу пользу.
А Семен Семеныч, сшибленный со своего конька назойливой общительности, лишь перевел дух коротким возмущением: «Какой нахал!» — и, не встретив у Климова ни словесной, ни коньячной поддержки, одним звучным хлебком осушил свою рюмку и затих над гуляшом.
Но это надутое молчание не вызывало у Климова сочувствия, и он уже мысленно не извинялся перед соседом, потому что сам был подтравлен его досужим хихиканьем. Почему-то Климову особенно неприятно было сознавать, что Семен Семеныч оттуда, где течет суровая река, ставшая могилой прославленного комдива… Должно быть, потому, что последние кадры кино — плывущий под пулями Чапаев и затем пустая вода реки — памятной болью прошли через детство.
Зимой сорок первого, девять лет ему тогда было, в дом их пришел тонкий серый конверт, вмиг подкосивший мать. «…Инженер-капитан Климов Павел Сергеевич пал смертью храбрых…» Но эти три слова — «пал… смертью… храбрых» — сознание никак не могло соединить в их лютый, холодящий смысл. Сердце стучало свое: «пал храбро! пал храбро!» И память подтверждала это живым немеркнущим видением. Теплое раннее утро. Светлый песчаный откос берега жутковато широкой Оки, и отец — большой, сильный — бежит по нему. И как он у воды оглянулся и, взмахнув рукой, с воинственным кличем пал храбро в воду…
