Она медленно прошлась по Теобалдс-роуд, все еще оттягивая возвращение и снова задавая себе вопросы: не столько ли утрата любви ее гнетет, сколько потеря респектабельности в современном понимании; не столько ли презрение и остракизм страшат, как в романах Флобера и Толстого, сколько чужая жалость. Стать предметом общей жалости – это род смерти в обществе. Девятнадцатый век ближе, чем кажется большинству женщин. Выступать перед людьми в трафаретной роли – признак не морального прегрешения, а плохого вкуса. Неугомонный муж, стойкая жена, сохранившая достоинство, безвинная молодая соперница где-то там. А она думала тогда на летней лужайке, перед тем, как влюбилась, – с ролями покончено.
Оказалось, что вернуться домой вовсе не так трудно. Она нередко приходила с работы раньше Джека и, ступив в алтарный сумрак прихожей с запахом лавандового полироля, неожиданно ощутила успокоение и почти внушила себе, что ничего не изменилось или что все образуется. Прежде чем включить свет, она поставила сумку на пол и прислушалась. Из-за холодной погоды заработало отопление, и сейчас батареи пощелкивали, остывая. Из квартиры внизу слабо доносилась оркестровая музыка. Малер, langsam und ruhig[8]. Чуть громче певчий дрозд педантично повторял одну и ту же орнаментированную фразу, отчетливо доносившуюся через дымоход камина. Потом она прошлась по комнатам, включая свет, хотя не было еще половины восьмого. Вернувшись в прихожую за сумкой, она заметила, что слесарь не оставил никаких следов своей работы. Даже стружки. Да и с чего бы, если он только поменял цилиндр замка? И не все ли ей равно? Но отсутствие следов его визита напомнило об отсутствии Джека, и рывочком снизилось настроение. Чтобы не поддаваться этому, она принесла свои бумаги на кухню и, пока закипал чайник, листала одно из завтрашних дел.
Она могла позвонить какой-нибудь из трех подруг, но невыносима была мысль, что будет рассказывать о своей ситуации и тем сделает ее необратимо реальной. Рановато для сочувствий и советов, рано выслушивать от верных подруг проклятия ее Джеку. Поэтому провела вечер в состоянии пустоты и одеревенелости. Поела хлеба с сыром и оливами, выпила бокал белого вина и долго сидела за роялем. Сначала из духа противоречия сыграла всю партиту Баха. Иногда с барристером Марком Бернером они исполняли песни, а сегодня днем она прочла, что завтра он будет представлять больницу в деле свидетелей Иеговы. До следующего концерта оставалось еще много месяцев, он состоится перед Рождеством в Большом зале Грейз-инна, и им предстояло еще договориться о программе. Но они уже выучили несколько песен для бисов, и сейчас она сыграла их, мысленно слыша партию тенора, задержавшись на «Der Leierman» – «Шарманщике» Шуберта, бедном, несчастном, всеми пренебрегаемом. Сосредоточенность на музыке защищала ее от мыслей, и время пролетело незаметно. Когда она встала наконец с банкетки, оказалось, что бедра и колени затекли. В ванной она откусила половину от снотворной таблетки, посмотрела на обгрызенную в руке и проглотила ее тоже.
