Двадцатью минутами позже она лежала на своей половине кровати и с закрытыми глазами слушала известия по радио, прогноз погоды для судоходства, национальный гимн, а потом Всемирную службу Би-би-си. Дожидаясь забытья, послушала известия еще раз, потом, наверное, третий, потом спокойные голоса, обсуждавшие сегодняшние дикости: взрывы террористов-смертников в людных местах в Пакистане и Ираке, артиллерийские обстрелы жилых кварталов в Сирии, война ислама с собой в виде искореженных машин, щебня, разбросанных по базарам частей человеческих тел, горестного воя простых людей. Потом голоса занялись обсуждением американских беспилотников над Вазиристаном, кровавого нападения на свадьбу. Под ночные рассудительные голоса она свернулась калачиком и уснула беспокойным сном.
Утро прошло, как сотни других. Ходатайства, письменные заявления быстро приобщены, аргументы выслушаны, решения вынесены, судебные приказы вручены. Фиона ходила из кабинета в зал и обратно, сталкиваясь с коллегами, перебрасываясь репликами на ходу, иногда почти веселыми, секретарь устало объявлял: «Заседание закрыто». Легким кивком предоставляла слово первому адвокату, иногда позволяла себе легкую шутку, раболепно принимаемую адвокатами обеих сторон без особого старания изобразить искренность, а тяжущиеся, если это была разводящаяся чета – только они и были в этот вторник, – сидели поодаль друг от друга позади своих юристов и не в настроении были улыбаться.
А ее настроение? Она считала, что может более или менее контролировать его, определять словами, и отметила существенную перемену. Вчера, решила она, был шок и обманчивая готовность смириться, готовность сказать себе, что она должна, на худой конец, вытерпеть соболезнования родственников и друзей и неудобство своего нового положения в обществе – от этих тисненых приглашений надо отказаться, причем скрывая свой конфуз. Сегодня утром, проснувшись справа от холодной половины постели – ампутация своего рода, она почувствовала первую обыкновенную боль брошенности. Она с тоской подумала о Джеке, когда с ним было приятнее всего, когда она, полусонная, проводила мягкой ступней по его шерстистым твердым голеням при первом разбойном звонке будильника, перекатывала голову на его откинутую руку и, уткнувшись лицом в его грудь, дремала в тепле под пуховым одеялом до повторного звона. Этой детской беззащитностью перед тем, как одеться взрослой броней, она не могла насладиться – с этого лишения начинался день. Когда встала в ванной перед высоким зеркалом и сняла пижаму, вид собственного тела показался ей глупым. Расплывшееся в одних местах, странно усохшее в других. Тяжелый зад. Нелепая тара. Не кантовать. Верх. Как можно не бросить такое?
