— Вставай, лейтенант! — треплет его за плечо Саяпин, и Демин окончательно просыпается.
— Что там? — хриплым от простуды голосом спросил он.
— Подобуев сигналит.
Демин сел на перевернутый ящик от снарядов, переставил ближе сапоги и механически, не глядя — результат нового приобретенного инстинкта — начал обматывать высохшей до хруста портянкой правую ногу.
— Ответь. Я сейчас, — сказал он Саяпину, а сам уже мысленно наверху в промозглой ночи, где медленно, как снежинки, падают хлопья сгоревшей нефти, а багровое небо колышется у самой кромки развалин.
Со стороны котла доносился отчетливо слышный стук — три коротких удара, пауза, три коротких удара, пауза… — это Подобуев, прозванный за свой маленький рост и хилое телосложение Поддубным, стучал обломками кирпича по радиатору с северного торца здания. Он что-то заметил и вызывал взводного. Саяпин подошел и котлу и простучал ответ. Подобуев услышал, и стук прекратился.
Взвод лейтенанта Василия Демина закрепился в подвале административного здания на самом берегу реки. От дома уже ничего не осталось, кроме одной стены до третьего этажа, с зацепившимися неизвестно за что пролетом лестницы наверху, да части трубы встроенной котельной. Железобетонное перекрытие подвала выдержало падение восьми этажей, а из двух котлов один чудом не разморозило. Бывший сантехник — на войне все стали бывшими — Анатолий Саяпин, произведя какие-то манипуляции с вентилями и обнаружив в приямке уголь, растопил котел. Впервые за столько недель солдаты основательно высушили шинели и помылись.
Ночью противник, как правило, отсиживался, зато днем приходилось отбивать до десяти атак. Небольшая площадь перед домом сплошь была покрыта серыми холмиками, слегка припорошенными вчерашним снегом. Те, на противоположной стороне площади, уже давно потеряли все человеческое: зияя темными провалами разодранных в крике ртов, они бежали и бежали с упорством фанатиков, словно поскорее желая разделаться со всей этой неопределенностью, страхом, пронизывающей сыростью, вшами, диспепсией, хлопающем по спине ранцем — со всем этим проклятым миром. Раненых они уже не подбирали…
Было около десяти часов вечера. Выставив охранение, взвод отдыхал. Фитиль фонаря — самого настоящего, со стеклом и предохранительной сеткой, а не какой-нибудь там сплюснутой гильзы — был прикручен, и синеватый огонек горел, казалось, за тридевять земель. В полутьме котел, увешанный мокрыми шинелями, был похож на озябшего слоненка. Он олицетворял собою добро.
