Тихона похоронили в июне, а в сентябре он вдруг пришел домой. Когда постучали, Полина сразу поняла, что это он. Она как была в одной рубашке, босиком, бросилась к двери, распахнула ее, а он стоит и улыбается, говорит:
— А вот и я. Здравствуй, Полина.
А она ему:
— Тиша, родной, ты же ведь умер…
— Нет, я не умер. Я просто уснул. Знаешь, сон такой есть, уснет человек и долго, несколько месяцев, спит, даже незаметно, как он дышит. Все думают, что он умер, а он живой. Вот и я тоже уснул этим сном… — И опять виновато улыбается.
— Что же ты стоишь в дверях, Тиша? Заходи.
— Я не могу, я только на минутку. Меня там ждут. Я сейчас пойду, дай только тебя поглажу, — и гладит ее по голове. А она плачет, все хочет ладонь ему поцеловать, но никак не получается. — Вот и все, — говорит, — а теперь я пошел.
— Я с тобой, Тиша, — закричала она, — не оставляй меня, я не могу без тебя. Пожалей меня, Тиша!
А он головой покачал: мол, нет, тебе нельзя со мной — и пошел.
Полина рванулась за ним, выбежала из подъезда босиком, а его уже нет, нет его, нигде нет.
— Тихон! Тихон! Милый мой!
…Проснулась вся в слезах. Рядом Маша стоит, за плечо ее трогает:
— Мама, мамочка, проснись. Ты кричала во сне, — и гладит Полину по голове, — не надо, мамочка, не плачь. — А сама тоже плачет.
Полина притянула к себе дочь, прижалась горькими дрожащими губами к тонкому виску:
— Машка, родная моя, что ж мы с тобой такие несчастные, а? Что ж мы с тобой такие…
И долго лежали обе и плакали, плакали.
— Тише, Маша, тише, Полину маленькую разбудим…
Потом, когда уснула Маша, Полина поправила одеяло на младшей дочери, названной Тихоном в честь жены тоже Полиной, и снова прилегла. Но сон не приходил, и она в который раз вспоминала те летние дни.
* * *
В конце мая у них запел чайник. До этого был чайник как чайник, а тут, перед тем как закипеть, вдруг тихо с подвывом запел. У них тогда еще гостила мать Тихона Анна Михайловна. Она мыла посуду в раковине да так и замерла с тарелкой в руке.
— Полина, — сказала она, — никак кто помрет теперь у нас?
— Ой да бросьте вы, мама, в ерунду всякую верить, — только и сказала тогда Полина. — Накипью оброс чайник, вот и воет.
Потом на похоронах Анна Михайловна будет плакать и рассказывать всем, как у них запел чайник и как ее материнское сердце сразу почувствовало, что теперь кто-то умрет. А Полина на кухне будет в это время стряпать для поминок, кусать губы и ронять на горячие румяные блины горькие слезы. Получалось так, что у всех было горе, — и Анна Михайловна, и сестры, и братья Тихона, и вся многочисленная родня причитали у гроба в большой комнате, — а у Полины, выходит, никакого горя нет, и поэтому она варит кутью, жарит котлеты и потрошит кур. И было от этого еще горше: вот стоит она у плиты и стряпает, чтобы зачем-то кормить и поить чужих людей, когда там, на столе, лежит ее Тихон, ее Тиша! Они всё чувствовали, они всё знали наперед… Чего же они ничего не сказали ей в то утро? Она бы закрыла двери на ключ, она бы его не пустила…
