Я смотрю на нее и не могу поверить в то, что слышу.
— Так значит, немцы устраивают танцы?
— Селеста говорит, что Томас всегда очень вежлив. Правда, мама. Он против войны. Он думает, что Великобритания и Германия должны быть союзниками, ведь мы так похожи. Он говорит, что мы не такие, как другие нации.
Я ничего не отвечаю.
— Он хотел стать учителем английского, — говорит она. — В этом же нет ничего плохого, да? Это ведь хорошо, да? Хотеть стать учителем. Ведь он не виноват в том, что случилось, мама.
Я поражена тем, что мы говорим об этом.
— Бланш, ты собираешься выйти во время комендантского часа. Тебя застрелят, — говорю я.
— Да нет же. — В ней присутствует та лихость, что так свойственна молодости, когда ты уверен, что с тобой ничего не может произойти. — Томас нас отвезет. Томас говорит, что все будет хорошо. — Бланш подходит ближе ко мне, берет за запястья своими настойчивыми пальчиками. — Мама, парни и девушки хотят просто хорошо провести время. Это всего лишь танцы. Что может быть в этом плохого?
— Нет, Бланш. Ты не можешь пойти.
— Но Селеста не пойдет без меня. — Она откашливается. — Я обещала ей, мама. — Она внезапно находит новый аргумент в попытке переубедить меня, апеллируя к непреложности обещаний. — Я же должна выполнять свои обещания, да? Ты всегда говорила, что это очень важно…
— А что говорит мама Селесты? — спрашиваю я.
— Да. Определенно, — говорит Бланш. — Я знаю, она согласится. Я хочу сказать, ведь сейчас у нас не так много веселого происходит в жизни.
— Бланш, ты, конечно же, никуда не пойдешь. И я удивляюсь, как тебе вообще пришло в голову о таком спрашивать. Ты подвергаешь себя опасности. Разговор окончен.
Сейчас она уже понимает, что я не уступлю. Вижу, как в ней пробуждается гнев.
— Ты никогда мне ничего не разрешаешь. — У нее пронзительный голос. — Обращаешься со мной, как с ребенком.
— Сейчас непростые времена, Бланш. И тебе это известно. Ты не можешь всегда делать то, что хочешь.
— У меня теперь есть работа, мама. Ты не можешь обращаться со мной так, будто мне все еще три года.
— Да, Бога ради, Бланш, идет война.
— Это ваша война, — говорит она. — Не наша. Эта дурацкая, дурацкая война…
— Ну, с этим нам придется смириться, — говорю я.
Мельком замечаю Милли, стоящую с открытым ртом в дверях. Она зачарована, потрясена.
Глаза Бланш сверкают.
— Мы не должны с этим мириться. — Она выплевывает слова. — Все должно быть не так. Мы должны были уплыть на том корабле. Все было бы совершенно по-другому, уплыви мы на том корабле. Тогда у меня была бы жизнь. — Горестно.
