Марио. Чересчур сильное отвращение не может быть естественным, Сильвия, – кто-нибудь его раздувает.
Сильвия(резко). С каким таинственным видом ты это говоришь, брат! Кто ж это раздувает? Ну, скажи!
Марио. Что с тобой? Что это ты так вспылила?
Сильвия. Да мне уже опротивела моя роль, и я бы давно скинула с себя маскарадный наряд, если б только не боялась, что батюшка разгневается.
Г-н Оргон. Даже и не думай, дочка! Я как раз хотел предупредить тебя, чтобы ты этого не делала. Если я снизошел к твоей просьбе и согласился на переодевание, так благоволи и ты повременить с суждением о Доранте и сначала поверь, так ли уж обоснована неприязнь, которую тебе к нему внушили.
Сильвия. Вы что же, не слушаете меня, батюшка? Ведь я только что сказала: никто мне не внушал к нему отвращения.
Марио. Как? Неужели тот болтун, что сейчас отсюда вышел, хотя бы слегка не оговорил Доранта?
Сильвия(запальчиво). Мне просто обидно это слышать! Оговорил! Оговорил! Что за странное выражение! Чего, чего я только не наслушалась: и вид-то у меня растерянный, и что-то тут кроется, и, оказывается, влюбленный в меня Бургиньон наговорил мне на своего господина! Воля ваша, но я ничего не понимаю.
Марио. Уж если кто и ведет себя странно, так это ты. На: кого ты сердишься? Что ты так насторожилась? В чем ты нас подозреваешь?
Сильвия. Продолжай, продолжай, брат! Уж, видно, сегодня такой день: каждое твое слово задевает меня за живое. Какие такие у меня подозрения? Что тебе померещилось?
Г-н Оргон. Однако ты так взволнована, что я тебя просто не узнаю. Должно быть, потому-то Лизетта и обратилась к нам. Она винит Бургиньона в том, что он не сказал тебе ничего хорошего о своем господине, «а барышня, – говорит, – взяла лакея под свою защиту и так при этом гневалась, что я просто обомлела». За это «обомлела» мы ее побранили, да ведь слуги не выбирают выражений.
Сильвия. Ах, дерзкая! Вот противная девчонка! Не отрицаю, я рассердилась, но только из чувства справедливости.
Марио. В этом нет ничего дурного.
Сильвия. Чего же проще. Только потому, что я справедлива, что я хочу, чтобы никого не обижали, что я против того, чтобы чернили слугу в глазах его господина, – только поэтому Лизетта говорит, будто я сержусь, будто я из себя выхожу, так что она даже «обомлела»! И эта дрянная девчонка еще смеет рассуждать! Поневоле будешь сердиться, закрывать ей рот, искать союзников – ведь она же говорит немыслимые вещи. Искать союзников! Значит, я нуждаюсь в защите, в оправдании? Значит, можно дурно истолковать мои поступки? А, собственно, какие поступки? Что мне ставят в упрек? Объясните, пожалуйста! Это дело нешуточное. Или надо мною смеются? Дразнят меня? Ума не приложу.
