Вот почему теперь, когда я получил обратно свою машинку, когда рядом со мной стопка чистой писчей бумаги, а я сижу в своей прокуренной комнате с фотографией отца на стене, с которой он смотрит на меня, я воскрес из мертвых. Я люблю и почитаю жизнь, живые чувства, работающие мозги. Я люблю осмысленность. Люблю отточенность. Каждый человек, в ком есть искра Божья, должен творить жизнь, и каждый должен создать свою осмысленность, отточенность, ибо они не существуют сами по себе. Только хаос, заблуждение и уродство существуют сами по себе. Я говорил уже, что глубоко религиозен. Так оно и есть. Я верю в то, что живу, а нужно быть религиозным, чтобы верить в такое непостижимое явление. И я благодарен и смирен. Ведь я действительно живу, так пусть годы вечно повторяют свой бег, ибо я сижу в комнате, излагаю словами истину своего бытия, выдавливаю факты из бессмыслицы и неточности. И это живое мгновение никогда не сотрется из жизни. Оно неподвластно времени.
Я презираю коммерцию. Я, молодой человек, бессребреник. Бывают времена, когда молодой человек может потратить небольшую сумму с очень большой пользой, бывает, деньги для него – в силу своей покупательной способности – самое важное в жизни. Я презираю коммерцию, но признаю, что питаю к деньгам некоторое уважение. Ведь они играют очень важную роль в человеческих судьбах; и именно их отсутствие убивало моего отца год за годом. Такому неимущему человеку не приличествовало носить ту одежду, которую он, по своему разумению, заслуживал; поэтому мой отец умер. Я бы хотел иметь столько денег, чтобы позволить себе жить без затей и писать свою жизнь. Много лет назад, когда я работал на прогресс и промышленность и все такое прочее, я купил за шестьдесят пять долларов небольшую новенькую портативную машинку. (Какая чудовищная куча денег, если ты беден.) Поначалу машинка производила на меня отталкивающее впечатление. Меня раздражал ее стук. Поздними ночами этот грохот был невыносимо подавляющим. Больше всего он напоминал усиленную в тысячу раз тишину, если такое вообще возможно. Но через год-два я начал испытывать истинную привязанность к машинке и полюбил ее, как хороший пианист, почитающий музыку, любит свое фортепиано. Я никогда не утруждал себя чисткой машинки, и вне зависимости от того, как упорно я колотил по клавишам, машинка не расшаталась и не рассыпалась. Я глубоко ее уважаю.
И вот как-то, в приступе отчаяния, я заключил машинку в футляр и отнес в город. Я оставил ее в заведении, именуемом «ломбард», и отправился гулять по городу с пятнадцатью долларами в кармане. Меня мутило от бедности.
