Не тут-то было – старушке устала от молчания и теперь, дождавшись, наконец, любимое дитятко с работы, возжелала общения:
– Какая же ты бессовестная, Лариса Трегубович! Слышал бы отец, как ты с матерью разговариваешь! И это после того, как я четырнадцать лет тебя рожала, как на руках носила, как грудью кормила. А ты?! Такая она, твоя благодарность, да? Бессовестная…
Дитятко не пришлось долго уговаривать, Лариса завелась с пол-пинка.
– А какого хрена ты меня рожала? Я тебя об этом просила? Ты не задумывалась, почему у тебя четырнадцать лет не получалось родить? Да потому, что тебе нельзя было иметь детей!!! И за что я тебе должна быть благодарна? Ты, гнида, в зеркало на себя смотрела, когда рожать меня надумала? Ты соображала, какого уродца в себе носишь? За что я тебя должна благодарить? За этот нос, за эту кожу? За уши лопоухие, за фигуру корявую? Это ты, ты во всем виновата! А теперь лежишь тут, раскорячилась, отдыхаешь от трудов праведных, обслуживай ее еще. Хорошо устроилась, не находишь? Зараза старая, сколько я могу за тобой ухаживать? Вставай давай, хватит на печи вылеживаться! Мне и без тебя хлопот хватает, я тружусь, как пчелка, это ты должна обо мне заботится, это ты должна меня кормить и обстирывать! Это ты – мать, а матери обязаны детям помогать. А ты, ты… Хрычовка, старая, противная хрычовка, ненавижу тебя! И заткнись, слышишь, заткнись, гадина, слышать тебя не могу!
Выплеснув все эмоции, накопившиеся со вчерашнего вечера, Ларочка расплакалась, как обиженное дитя. Нельзя сказать, что подобная сцена была чем-то из ряда вон выходящим в их доме. С тех пор, как Софья Витальевна слегла, такие сцены происходили с завидной регулярностью. Сначала это были единичные всплески негативных эмоций, но в последнее время истерики происходили практически каждый день. Сценарий был отработан до мелочей: сначала мать цеплялась к какому-нибудь слову, к сущей ерунде, иногда, впрочем, старушка возмущалась и по делу, Ларочка непременно огрызалась, даже не пытаясь сдержаться, крыла мать благим матом, после чего плакала, а старушка просила у обиженной дочери прощения. Сегодняшняя сцена полностью укладывалась в этот сценарий. Вот и сейчас, заметив слезы на лице дочери, Софья Витальевна, поджав обиженно губы, спрятала обиду глубоко внутрь – она понимала, как нелегко приходится дочери, и вообще, в ее нынешнем зависимом состоянии она должна быть благодарна дочери.
– Прости меня, детка, я погорячилась. Разве ж я виновата, что некрасивая? Меня такую мать родила, и мне родить хотелось. Да ты ж у меня совсем и не некрасивая, ты у меня очень даже миленькая. И носик вполне приличный, а горбинка ему только пикантности придает…
