— Да я же, клюковка, с Никодимом Филиппычем как с хозяином… В любой час его допускаю, не впервые.
— Как с хозяином?! — изумилась Пашка. — А я кто буду?
— А ты, клюковка, так, сбоку припека… — начал было болтливый Василий, но вдруг спохватился и переменил тон: — Все мы хозяева. Я над своей старухой, Никодим — над своей…
Пашка выскочила из пчельника.
Значит, не ее, другие руки ведут дом. И двор, и вещи, и замки, и гряды в огороде, и посевы, и счастье — это все ихнее, ихнее… И она сама здесь чужая, батрачка, дурочка, кукла на ниточке. Тогда, при разделе, отец проклинал сына, сын ненавидел отца — и все это, оказывается, неправдашное, только напоказ улице, соседям, Пашке. А дома, за занавеской, — чай, мирная беседа, сын пробивает отцу путь в артель.
Было смешно и горько. Вот приходили подружки, и она, глупая, сияющая, раскрывала сундуки, встряхивала пахнущие нафталином платья, считала перед подружками, как цыплят, пузатые, в разводах фаянсовые чашки, голубые тарелки; она хвалилась удойницей-коровой, курами-несушками, шептала про свой домашний секрет варки кваса и с гордостью показывала на мучные лари: «До нового со спокоем хватит!»
В сумерки Пашка получила от Григория записку:
«Сегодня собрание. Приходи, коль не забыла бедняцкого житья-мученья. Бычков».
Вечером, сидя на собрании, Григорий вытягивал шею — нет ли Пашки в задних рядах, среди женщин? Ее не было. Он подумал — хорошо бы сходить к Пашке на дом. «Загордится еще! Да и зачем звать? Не уйти ей от сундуков: трясина засосала».
В разгар собрания прибежал мальчишка, живший по соседству с Пашкой, и сунул Григорию записку:
— Читай скорее. Это я писал.
— Что ты писал?
— Заявление… Ну, прошу принять, значит. Пашка диктовала, а я писал…
Григорий прочитал заявление раз, другой, не поверил. Показал соседу, комсомольцу, перечитал вместе с ним и только тогда решился огласить перед всеми колхозниками.
— «А еще прошу, — продолжал Григорий чтение, после того как собрание уже узнало о желании Пашки вступить в колхоз, — забрать у меня во дворе, в углу, под соломой, мешки с овсом и закончить весенний сев. Мешки те запрятал ко мне во двор Никодим Крякунов еще с самой зимы, а к вам в артель пришел без зернышка».
— Ах, дура баба! — горестно развел руками Никодим. — Так то ж ихняя доля! Ограбили отца, да его же в яму толкают!
— Доля?! — вскочив, вскрикнула Пашка (она пришла на собрание вслед за мальчишкой и сидела у порога). — А ульи с медом — тоже доля?.. А жеребец, сундуки? А батрака кто нанимал?.. — Пашка бросилась к Никодиму. — Глаза твои бесстыжие! Мало меня одной, весь колхоз обмануть хочешь…
