Император чувствовал, что все взоры на него устремлены; однако он, не дрогнув, вернулся к своему рассказу:
— Достойный род Атреев процветал…
Не слушая Нерона, многие из гостей испуганно вскочили с мест:
— Он умер! — кричали они, бросаясь к выходу.
Октавия не сводила глаз с брата и как бы окаменела. Голова Британника неподвижно лежала на столе.
Молодая императрица не смела ни заплакать, ни издать стона. Агриппина, словно обезумевшая, кинулась вон из зала, увлекая за собой Октавию.
Труп унесли, но трапеза продолжалась, как ни в чем не бывало. Подали крепкие греческие вина: кипрское и родосское. Закусывали винными ягодами. Притащили закованного карлика Ваниция. Его освободили из цепей, напоили вином и возложили ему на голову венок.
Поэты обступили императора: он был буйно-весел, неистовствовал и отвратительно горланил: он был пьян.
— Певчей птичке — конец! — съязвил Фаиний, намекая на Британника.
— Бедный дрозд! — подхватил Зодик и стал подражать птичьему пенью.
— Наконец! — воскликнул Нерон, как только остался один, — наконец-то!
Он то ходил, то бегал по комнате; садился и вскакивал; смеялся и стонал, улыбался и плакал; чувствовал, что он свободен, что никто никогда не сможет ему больше помешать, ибо он победил всех…
С сердца у него словно свалился камень, нет, не камень, а целая скала, которая ночами давила его и не давала ему дышать.
Он впервые убил. Никогда он не думал, что это так просто. Все совершилось легко и ошеломляюще быстро. Смерть Британника была мгновенной. Нерон держал себя при этом так непринужденно, что удивил не только гостей, но и самого себя. Можно было подумать, что он уже имел многократный опыт. Ни на один миг не потерял он спокойствия. Не смутился он даже тогда, когда услышал о синих пятнах, выступивших от яда на лице усопшего. Он велел замазать их гипсом и в ту же ночь устроить похороны. Они состоялись под проливным дождем, в присутствии большой толпы.
Перед сенатом император мотивировал эту поспешность своею скорбью и желанием ускорить горестные для него обряды.
Теперь Британника больше не существовало ни на земле, ни на небесах, ни в подводных глубинах — нигде.
Сознание его небытия вызывало в Нероне злорадный восторг; дальше этого он в совершившееся не углублялся; он хотел отдохнуть и сосредоточиться лишь на самом себе. Его собственный мир стал огромен. Одним ударом он завоевал все: успех, покой и славу — всю полноту жизни! Он мог снова жить, отведывать все упоения и прежде всего — писать, без колебаний, как раньше! Какой глупостью казалась ему теперь ложная скромность, привитая ему его учителями, в особенности Сенекой.
