И Нерон тут же начал декламировать свою элегию на смерть Агамемнона.
— Понравилось? — порывисто спросил он, едва успев кончить.
— Чрезвычайно!
— Будь откровенен!
— Я откровенен, — ответил Сенека, нарочито взволнованным голосом. — Особенно хорошо начало!
— И у меня такое же чувство… Да, начало! Оно мне удалось! А конец?
— Тоже прекрасен! Какое великолепное сравнение: — «Ночь — подобна печали»…
— Да, — проговорил Нерон, — и мне понравилось это уподобление!
Сенека украдкой потирал щеки, словно силясь стереть равнодушие, которое, как серая паутина, заволокло его лицо под влиянием растянутых, деревянных стихов Нерона.
Ему хотелось, чтобы щеки его запылали, дабы он мог лучше изобразить восторг. Он чувствовал, что должен что-то сказать.
— Отрадно, — проговорил он, — что уже первое произведение — так удачно.
— В самом деле?
— Да, очень!
— А не слишком ли оно длинно?
— Отнюдь нет! Читателя надо подготовить, соответственно настроить…
— Я ведь мог бы сократить его, — с притворной ученической готовностью предложил император.
Он это сказал с исключительной целью вызвать новые похвалы и тотчас, как лиса, насторожился.
— Каждая строка стихотворения не может быть образцовой, — проговорил учитель, — но вместе взятые они составляют нечто цельное и гармоничное.
— Значит, мне не следует ничего вычеркивать?
— Разве только из середины…
— Что именно?
— Быть может… — Сенека запнулся. — Он взял рукопись и с опытностью посвященного поэта сразу наткнулся на нужные строки: — Быть может, изъять вот это?
— Это?
— Впрочем, — сказал Сенека, — и этого жаль. Все построение было бы нарушено. Кроме того — строфы эти имеют такой чудесный ритм!
— Чудесный ритм!.. «Скорбный родитель» — шестистопный размер! «В подземном» — цезура в середине третьей стопы! — и император начал скандировать свое стихотворение: «Скорбный родитель, в подземном мраке…»
Он ничего больше не хотел слышать — только себя, свой голос, свои стихи. Он их еще раз прочел, с нарастающим чувством, со слезами на глазах, с обрывающимся дыханьем… Каждое слово он сопровождал широкими жестами и всю элегию окутал в облака собственных эмоций.
Он был исполнен своим произведением, как человек, сам того не зная, заполнен собой, туманом и чадом собственной крови, которые застилают его мозг и ослепляют его глаза.
Императора охватил страх за свои стихи: вдруг они перестанут нравиться Сенеке, или даже ему самому! Поэтому он читал более слабые места с особым подъемом и экспрессией, как будто их несовершенство было нарочитым поэтическим приемом.
