Не стану отрицать того, что годы обострили некоторые уголки моего сознания, но они также отдали память во власть опустошающего времени, которое обладает способностью замораживать воспоминания и извлекать их неповрежденными по требованию любого внешнего возбудителя. За годы, прошедшие со времени нашего последнего разговора с Ремиджио Коссини, я попытался восстановить определенную восприимчивость к искусству, которая, тем не менее, ускользает от меня с ловкостью глубоководной рыбы. Журналисты часто интересуются моим мнением относительно многочисленных картин или симфонических произведений, которые я упоминаю в своих романах. В таких случаях я отвечаю первое, что придет в голову, и стараюсь всем своим видом показать, что для меня имеет большое значение то, что я говорю. Я ничего не говорю о бесконечных вечерах, которые я трачу на то, чтобы слушать арии, наводящие на меня скуку, и об осмотрах картинных галерей, экспонаты которых тревожат меня столь же сильно, как поцелуй кожи лангуста. Также я никогда не упоминаю о живописном полотне, написанном Ремиджио Коссини, который, вероятно, предвидел опасность, угрожавшую ему в результате моего неосторожного обращения к полковнику Кэмпбелу. Эта картина была передана мне после смерти ее автора, случившейся в 1964 году, через три года после событий, о которых я намерен рассказать. Полотно, и это понятно, является фальсификацией, хотя то, что изображено на нем, еще одна ипостась подделки. Речь идет о точной копии картины Рембрандта «Человек, сидящий в комнате», приписываемой художнику-копиисту, и, мне кажется, будет излишним объяснять, почему Коссини с любовью хранил эту картину до самой своей смерти.
В этом наследстве художника, как и в том, что завещал Блок-Чижевски, заключена мрачная интуиция. Необъяснима уверенность Коссини в том, что, несмотря ни на что, в этой ситуации я выживу, вопреки той судьбе, избежать которой ему не удалось. В моем сознании не укладывается, как ему удалось предугадать, что мое существование окажется более длительным, чем его жизнь, и как, находясь в состоянии умопомешательства, он сумел узнать о том, что Эйхман в конце концов был осужден и повешен в Тель-Авиве через два года после ареста в Аргентине. Так или иначе, каким бы способом ни удалось художнику предугадать мое спасение, получив картину, которую мой несчастный друг завещал передать мне в память о себе, я понял, что он не долго размышлял, прежде чем решить, кому она достанется в наследство. Вначале, когда я смог рассмотреть эту написанную маслом фигуру, размышляющую в окружении самых драматичных светотеней, то подумал, что это обычное наследство тоже представляет собой посмертную криптограмму — одну из тех нелюдимых и нагоняющих страх беговых дорожек, по которым художник имел обыкновение перемещаться по жизни с величием трансатлантического судна, находящегося на грани своего крушения. Затем я подумал о том месте, куда загнали Коссини пытки Богарта. Художник представился мне оцепеневшим в глубине одного из многочисленных пронумерованных переходов, навечно онемевшим перед своей шахматной доской. Он был одет в тот самый серый халат, о котором я вспомню через три года, когда получу его произведение и почувствую себя недостойным мягкой кровати и шикарной квартиры в Ноттинг-Хилле, где при других обстоятельствах чувствовал бы себя очень комфортно. Однако в тот момент удобства казались мне непреодолимым препятствием для понимания картины, в которой, возможно, и находилась недостающая часть моей истории.
