Такси въехало наконец в район заброшенных участков и ветхих построек. Хотя ночь уже полностью скрыла пространство над нами, на мгновение я почувствовал, что нахожусь в том швейцарском вечере, когда Ремиджио Коссини, в другом городе и на другой дороге, сообщил мне о том, что судьба втянула нас в историю, эсхатологическая запутанность которой только сейчас достигла своих истинных размеров. Возможно, сам Богарт, или один из его многочисленных клонов, следовал за нами в тот день по пути с вокзала в машине, похожей на ту, которая сейчас везла нас по лондонским предместьям, в соответствии с приказами того, кто скрывался под личиной водителя, причем они оба считали, что путешественники, лица которых были едва знакомы им по фотографиям, очень скоро окажутся в их полном распоряжении, как если бы время, когда нас следовало уничтожить, текло наравне с нашими безуспешными попытками воспротивиться осуществлению их планов и было столь же кратким, как и мгновения, отпущенные тому, кого преследуют в доме с герметически закрытыми дверями и окнами.
Автомобиль остановился наконец у края дороги. Ночь поглощала небосвод с прожорливостью русской зимы, и образ Коссини затерялся в моей памяти под сумеречной мантией, которая покрывала его тело перед окном психиатрической лечебницы. Богарт немного выждал, прежде чем обратиться ко мне. Можно предположить, что в его беседе с водителем было что-то, что сместило на несколько миллиметров выражение уверенности и пресыщения в речи, которую он заготовил для меня за несколько месяцев до этого. В течение нескольких секунд он смотрел на меня как на того, о ком незадолго до этого ему сообщили как о незаконно проникшем в его владения человеке. В его взгляде мне удалось ощутить ту смесь любопытства и волнения, которую выражают своими глазами зрители оперы сразу же после того, как им объявили о том, что любимая ими оперная дива немного нездорова и ее заменит никому не известная, но многообещающая певица-сопрано, дебютирующая на этой сцене. Однако сомнение лишь на мгновение промелькнуло в его взгляде.
— Полагаю, — сказал он, гася сигарету о край пепельницы в машине, — ваша часть рукописи лежит в вашем чемодане. В любом случае вы хорошо знаете, что мы найдем ее.
Мне показалось, что, погасив сигарету, Богарт отбросил все сомнения, которые ранее возникли у него в ходе беседы с водителем. Теперь он снова говорил с той же авторитетностью, которую за несколько месяцев до этого использовал для того, чтобы унизить троих наследников барона Блок-Чижевски. Не оставалось места для сомнений. Напротив, нежелание, с которым он вытащил револьвер из своего кармана, целиком и полностью подходило к его роли. Ему не потребовалось указывать мне на то, чтобы я вышел из автомобиля. Это банальное действие я бесконечное количество раз прокручивал в своем мозгу с тех пор, как мой палач появился в аэропорту. Возможно, это произошло намного раньше, когда сам Богарт вторгся в мое сознание согласно логике плохого детективного романа, одного из тех, которые заканчиваются всегда одинаково: ночь, холод, молчаливое соучастие пустыря, на котором никто не услышит звука выстрела, а уж тем более сухого звука падения на землю тела, истекающего кровью из-за раны в затылок. Не зная, как и почему, я ступил на сцену своей собственной казни с раздражающей фамильярностью, будучи почти благодарен за то, что все уже не может произойти иначе. Возможно, поэтому меня не сильно обеспокоил порыв ветра, который налетел и ударил меня в лицо в тот момент, когда я открывал дверцу автомобиля. На мгновение мне показалось, что водитель машины снова произнес нечто напоминавшее приказ, но было уже слишком поздно слушать это: я упал на колени, и мои глаза закрылись еще до того, как опытная рука выпустила из дула револьвера звук, который ни с чем нельзя спутать.
