На этот раз, против своего обыкновения, я ошибся только наполовину. В этой картине не было ничего, что содержало хотя бы неясный намек на основную дилемму, перед которой поставило нас наследие барона Блок-Чижевски. Тем не менее, как и следовало ожидать от человека с интеллектом Коссини, он был очень осторожен, разыгрывая свою последнюю карту, надеясь, возможно, на то, что я хотя бы раз смогу повести себя достойно его замыслу. Никакой ключевой знак, никакая скрытая на холсте надпись не показались художнику достаточными для того, чтобы я взял на себя труд искать их. Картина была скорее призрачным воспоминанием о самом Коссини, которое вело меня к воскрешению в памяти, шаг за шагом, всего, что он некогда говорил мне. Казалось, будто бы художник знал, что в какой-то момент, сам того не ведая, он дал мне конец веревки, за который я смогу ухватиться, когда его уже не будет на свете.
Признаюсь, что мне потребовалось несколько дней, чтобы приспособить мой ум к той частоте, на которой Коссини призывал меня из царства мертвых. Почти с удовольствием я, как только смог, освободился от своих обязательств перед издательствами и сумел провести мгновения наедине с человеком в сером одеянии, который в другие времена показался бы мне невыносимым. Постепенно мне удалось стереть в воображении броскую роскошь своей квартиры и оказаться лицом к лицу с картиной Коссини с энергичностью того, кто отказывается вырваться из объятий сна, в котором кто-то вот-вот расскажет ему о чем-то, тревожившем его с самого детства. Однажды утром, наконец, я вдруг ощутил, что мой ум заработал с головокружительной быстротой, которая ранее была ему несвойственна, и мне недолго пришлось блуждать в воспоминаниях, прежде чем я столкнулся с приговором: Коссини хотел, чтобы я помнил о нем. Во время нашего последнего телефонного разговора художник говорил о том, что расшифровка мной рукописи барона избавила его от обременительного путешествия. В тот вечер, вероятно испугавшись неизбежного разочарования Коссини, я не смог обратить внимания на эту фразу, которая лишь впоследствии нашла свое место в двойственном пространстве сознания, где любой намек на путешествие воспринимается нами лишь как метафора, символизирующая смерть.
Однако Коссини, я хорошо это знал, вовсе не обладал душой поэта. Следовательно, путешествие, о котором он говорил, было на самом деле путешествием. Но — куда? В каком месте находилась та часть правды барона, которую художник считал зашифрованной в нашей рукописи? А быть может, Коссини и знал об этом? Несомненно, в результате нашей последней беседы и предательства полковника Кэмпбела художника также захватили где-то на вокзале или в аэропорту, хотя он предпринял это путешествие вовсе не для того, чтобы убежать от судьбы, которая, как имел любезность предупредить меня Богарт, рано или поздно настигла бы моего товарища. Нет. Целью Коссини должно было быть желание докопаться до истины раньше, чем другим удалось бы погрузить художника в вечные сумерки сознания, каким стало его сумасшествие.
