Любое другое свидание, с другом или просто близким человеком, подтолкнуло бы меня к словоизлияниям, а мне этого не хотелось. Я терпеть не могла откровенностей, в которых женщины моего поколения так часто находят удовольствие. Я никогда не могла толком объяснить свое состояние и всегда боялась, что чувство вины возобладает над всеми остальными. Да к тому же я знала, что есть лишь два решения этой проблемы: первая — продолжать терпеть Алана, совместную жизнь, и второе — уйти, скрыться, убежать. Иногда я, сама не зная, как поступить, вспоминала его таким, каким любила, и тогда я изменяла самой себе, отказываясь от единственно правильного решения. А в этом салоне, посреди щебета голодной молодежи и шепота пожилых дам, я чувствовала себя хорошо. Словно в убежище, под охраной поколения, выросшего на английских пудингах и мощных французских эклерах, под присмотром черных монашек, не знавших ничего ни обо мне, ни о чем-либо вообще. Вкус к жизни, желание улыбаться медленно возвращались ко мне. Я смотрела на Юлиуса А. Крама. Таким я его еще не видела. Выглядел он очень благопристойно. Выражение его слегка помятого лица можно было назвать даже нежным. За два прошедших дня щетина лишь местами покрыла его скулы и подбородок. И глядя на эту чисто юношескую поросль, я позабыла о его дикой энергии и грубой силе, позволившим ему стать тем, кем он был: великим и могущественным Юлиусом А. Крамом. Вместо промышленного магната я видела перед собой пожилого ребенка. Впечатления часто обманывали меня, но почти всегда, яркие и образные, они поглощали меня полностью, и, несмотря ни на что, я была рада им.
— Два чая, ромовую бабу и миндальное пирожное, распорядился Юлиус.
— Сию минуту, господин Крам, — пропела официантка и, сделав немыслимый реверанс, скрылась в коридорчике за ширмами.
Я сидела и пожирала официантку глазами. Обычно люди смотрят вокруг с таким преувеличенным вниманием после того, как им удалось избежать большой опасности, опасности, которая могла закончиться фатально. «Я сижу в чайном салоне с промышленным магнатом Мы заказали ромовую бабу и пирожное», — повторяла я про себя. А в сердце и в моей памяти жило прекрасное лицо Алана, прижатое к перилам лестницы и искаженное ненавистью. За свою жизнь я повидала множество баров, ресторанов и ночных клубов нашей маленькой планетки. Но я никогда еще не бывала в чайных салонах. Картинка напоминала полотна Жуи: белые передники, накрахмаленные чепчики, предупредительность… Все это рождало во мне ощущение мнимой безопасности, которую я не в силах была перенести. Что тут поделаешь, но, наверное, я действительно была создана больше для того, чтобы сидеть на диване растрепанной и задыхающейся от гнева напротив молодого мужчины, испытывающего те же страдания, чем лакомиться пирожными в обществе благопристойного незнакомца. Иногда, очень редко, вот как сейчас, видишь себя словно со стороны. Но чаще всего плывешь, исчезая среди бесцветных, солоновато-горьких пузырьков, ослепнув и оглохнув от отчаяния. Иногда ты выныриваешь победительницей и предстаешь солнцем в глазах кого-то, кто создал твой образ на горе самому себе. Но конечно, в тот момент я не думала об этом. Да и вообще у меня нет привычки заниматься самокопанием, меня больше интересуют другие. В тот момент я пыталась определить цвет пирожного: желтый или бежевый. В конце концов я спросила об этом Юлиуса. Я просто не знала, о чем с ним говорить. Вопрос застал его врасплох, и он пожал в ответ плечами — так мужчины дают понять, что не имеют представления о том, что вас интересует, — а затем спросил, как поживает Алан. Я ответила, что хорошо.
